Фрида прервала свой рассказ и печально опустила голову; ее сложенные руки лежали на коленях.

— Видите, — крикнула хозяйка, и сделала это так, как будто говорила не сама, а только одалживала Фриде свой голос; она к тому же пододвинулась и сидела теперь совсем вплотную к Фриде, — видите теперь, господин землемер, последствия ваших поступков? И ваши помощники, с которыми мне уже нельзя разговаривать, пусть тоже полюбуются, им наука будет! Вы вырвали Фриду из счастливейшего состояния, какое ей когда-либо выпадало, и удалось вам это прежде всего потому, что Фрида с ее по-детски преувеличенным состраданием не могла вынести того, что вы так висели на Ольге и, казалось, совсем были отданы в руки барнабасовской семьи. Она спасла вас и при этом пожертвовала собой. И теперь, когда это произошло и Фрида обменяла все, что имела, на счастье сидеть у вас на коленях, — теперь являетесь вы и заходите с вашего большого козыря: видите ли, вам один раз могли разрешить переночевать у Барнабаса. Этим вы, очевидно, хотите доказать, что вы от меня независимы. Да уж, если бы вы действительно переночевали у Барнабаса, вы бы стали от меня так независимы, что вам пришлось бы тотчас же и притом самым наибыстрейшим способом покинуть мой дом.

— Я не знаю прегрешений барнабасовской семьи, — сказал К., при этом осторожно приподнял и усадил на кровать Фриду, которая была как неживая, и встал сам, — возможно, вы здесь и правы, но совершенно определенно был прав я, когда я просил оставить наши, мои и Фриды, дела нам двоим. Вы помянули тогда что-то вроде любви и заботы, но потом я этого как-то не очень много заметил — зато в избытке ненависти, и издевок, и разговоров о выселении. Если вы пытались заставить Фриду отказаться от меня или меня от Фриды, то это было довольно-таки ловко сделано, и тем не менее вам это, я полагаю, не удалось; если же это вам все-таки удастся, то вы об этом — позвольте уж и мне разок туманную угрозу — горько пожалеете. Что касается жилья, которое вы мне предоставляете (вы можете при этом подразумевать только эту гнусную дыру), то совершенно неочевидно, что вы это делаете по собственной воле, отнюдь, — по-видимому, на этот счет имеется указание графских инстанций. Так вот: я сообщу им, что отсюда мне предложено съехать, и если мне тогда предоставят другую квартиру, то вы, вероятно, вздохнете с облегчением, но я — с еще большим. А теперь я иду — по этому и по другим делам — к главе общины; пожалуйста, позаботьтесь по крайней мере о Фриде, которую вы вашими так называемыми материнскими заботами достаточно довели. — Затем он повернулся к помощникам. — Пошли! — сказал он, снял с крючка письмо Кламма и двинулся к выходу.

Хозяйка молча наблюдала за ним; только когда он уже взялся за ручку двери, она сказала:

— Господин землемер, я скажу вам на дорожку еще кое-что, потому что какие бы речи вы тут ни вели и как бы вы меня ни оскорбляли, — меня, старую женщину, все же вы — будущий муж Фриды. Только поэтому я скажу вам, что ваше незнание всего, что касается здешних условий, ужасающе; голова идет кругом, как послушаешь вас, что вы говорите и думаете, и мысленно сравнишь это с действительным положением. Поправить этого сразу нельзя, а может быть, и вообще нельзя, но многое можно было бы поправить, если бы вы мне хоть чуть-чуть поверили и об этом вашем незнании все время помнили. Вы, например, сразу стали бы справедливее ко мне относиться и начали хотя бы догадываться, какой ужас я испытала (и последствия этого ужаса еще продолжают сказываться), когда я узнала, что моя самая любимая малышка оставила, можно сказать, орла и связалась со слепым котенком; а ведь действительное соотношение еще намного хуже, и я должна все время заставлять себя забывать об этом, иначе я ни одной минуты не могла бы говорить с вами спокойно. Ах, ну вот вы опять злитесь. Нет, не уходите, послушайте еще только одну просьбу: куда бы вы ни пошли, помните все время о том, что вы ничего здесь не знаете, и будьте осторожны; здесь, у нас в доме, присутствие Фриды защищает вас от неприятностей, и вы можете потом болтать все, что вам вздумается, здесь вы можете потом изобразить нам, к примеру, как вы намереваетесь говорить с Кламмом, только на самом деле, только на самом деле, пожалуйста, пожалуйста, не делайте вы этого.

Она встала, подошла, чуть пошатываясь от волнения, к К., схватила его руку и просительно взглянула на него.

— Госпожа хозяйка, — сказал К., — я не понимаю, почему из-за такого дела, как это, вы унижаетесь до того, чтобы просить меня. Если говорить с Кламмом для меня, как вы утверждаете, невозможно, так я этого и не добьюсь, просят меня или нет. Если же это все ж таки возможно, то почему тогда я не должен этого делать, тем более что тогда с отпадением вашего главного возражения и другие ваши опасения станут очень сомнительны. Разумеется, знать — я ничего не знаю, это, во всяком случае, остается справедливым, и это очень печально для меня, но, однако же, в этом есть то преимущество, что незнающий на большее отваживается, и поэтому я охотно готов нести бремя этого незнания и его, конечно, скверных последствий еще некоторое время, пока хватит сил. Но все же последствия эти затрагивают, в сущности, только меня, и это главное, что мешает мне понять, почему вы просите. О Фриде вы ведь, конечно, все так же будете заботиться, и исчезни я с горизонта Фриды совершенно, в вашем понимании это ведь может означать только счастье. Так чего же вы боитесь? Уж не боитесь ли вы, чего доброго, — незнающему ведь все кажется возможным, — тут К. уже открыл дверь, — уж не боитесь ли вы, чего доброго, за Кламма?

Хозяйка молча смотрела ему вслед, как он сбегал вниз по лестнице, а за ним следовали помощники.

Предстоящие переговоры со старостой общины мало беспокоили К., чему он сам почти удивлялся. Он пытался найти оправдание в том, что, исходя из предшествующего опыта, официальные отношения с графскими инстанциями были для него очень просты. Это объяснялось, с одной стороны, тем, что относительно обращения с ним была, очевидно, раз и навсегда дана некая, внешне очень для него благоприятная установка, а с другой стороны, это объяснялось достойным удивления единством замковых служб, и в особенности там, где его как будто и не было, оно представлялось особенно совершенным. Временами, когда он размышлял только об этих вещах, К. был недалек от того, чтобы счесть свое положение удовлетворительным, хотя после таких приступов благодушия он всякий раз торопился сказать себе, что именно в этом и заключена опасность.

Непосредственные отношения с инстанциями были действительно не слишком тяжелы, потому что эти инстанции, как бы там хорошо они ни были организованы, должны были во имя далеких, чуждых им господ защищать далекие, чуждые им интересы, в то время как К. боролся за самое животрепещущее и близкое, за самого себя, да еще — по крайней мере в первое время — по собственной воле, ибо он был нападающей стороной; и не только он один боролся за себя, но, очевидно, еще и другие силы, которых он не знал, но о существовании которых он, судя по мерам, предпринимавшимся инстанциями, мог догадываться. Однако же эти инстанции — тем, что с самого начала они в несущественных вещах (о большем пока речи не было) во многом шли К. навстречу — отнимали у него возможность маленькой, легкой победы, а вместе с этой возможностью также и соответственную удовлетворенность, и вытекающую из нее надежно обоснованную уверенность в себе для дальнейшей, более масштабной борьбы. Вместо этого они позволяли К. — правда, только в пределах деревни — проскальзывать куда он только хотел, и этим изнеживали и ослабляли его, исключали здесь вообще всякую борьбу, зато переносили ее в неофициальную, совершенно невыясненную, смутную, чуждую ему жизнь. При таком положении, если он не будет постоянно начеку, вполне может случиться, что когда-нибудь, несмотря на все любезности инстанций и несмотря на безупречное исполнение всех (столь чрезмерно легких) служебных обязанностей, он, обманутый выказанной ему мнимой благосклонностью, поведет другую свою жизнь так неосмотрительно, что на чем-нибудь сорвется, и тогда они, все так же мягко и дружелюбно, словно бы против своей воли, а лишь по обязанности, во имя поддержания какого-то неизвестного ему общественного порядка, придут, чтобы убрать его с дороги. Но что это, собственно, такое здесь, эта другая жизнь? Никогда еще К. не видел, чтобы служба и жизнь были переплетены так тесно, как здесь, — так тесно, что иногда могло показаться, будто служба и жизнь поменялись местами. Что значила, к примеру, эта до сих пор лишь формальная власть, которую Кламм осуществлял над К. по службе, в сравнении с той совершенно реальной властью, которую Кламм имел в каморке, где К. спал? И получалось, что легкомысленное в какой-то мере поведение, некая расслабленность были здесь уместны только непосредственно по отношению к инстанциям, тогда как в остальном все время нужно было держаться очень осторожно и оглядываться по сторонам перед каждым шагом.