Женька, не умолкая ни на секунду, налила в стакан чая и откусила пряник – значит, с младшей все в порядке. У Ольги отлегло от сердца, но виду она не показала, а стала строго отчитывать сестру:

– Мы тебя прождали на станции целый вечер!

– Кто мы?

Ольга смешалась – не сестрино это дело, с кем она знакомится и ходит в кино.

– Мы – значит, люди. Тут такое творится – милиция с ног сбивается! А ты шатаешься неизвестно где! Женя, я волновалась! Ты отправила телеграмму? Где книги? Расскажи все толком. Почему ты не приехала вчера?

– Я приехала вчера. Только как-то все не заладилось. Иду со станции – вижу, девочка ходит по улице… Беспризорная!

– Евгения! В советской стране нет беспризорных детей! Прекрати выдумывать!

– Да я правду говорю! Иду я со станции, а мне навстречу товарищ в полосатом костюме. Я ему здрасте – и он мне здрасте. Я ему – как пройти на Зеленую улицу? А он мне говорит – так мы соседи! Наверное, твою сестру зовут Ольга?

Ольга вспыхнула, – ну конечно, он знал, знал, как ее зовут!

– А ты что?

– Я? Отвечаю – нет у меня никакой сестры!

– ЧТО? – ужаснулась Ольга. – Как ты могла? Нельзя врать взрослым!

– Но ты же сама, сама сказала мне ничего не рассказывать незнакомым…

– Я тебе с незнакомыми запретила раз-го-ва-ри-вать! Вообще! Понятно?

– А я не разговаривала! – пожала плечами Женька и налила в блюдечко варенье, – Он мне – аааааааа… Я ему – беееееееееее… Сразу видно – положительный человек!

Ольга здорово разозлилась на сестру, крикнула:

– Ты мне все врешь! – ухватила за плечи и сильно встряхнула. – Ты негодная девчонка! Говори мне правду!

– Ничего я не вру! Я ключ потеряла – от квартиры, книги где-то забыла. Телеграмму тоже не отправила – понятно! Пусти меня – дура!

Пока сестры ссорились на веранде, вдоль забора их дачи, пригнувшись, крался мальчишка в бриджах. Он вытащил из кармана рогатку, затем листок с запиской, подобрал камешек, взвесил на ладони, завернул в листок и выстрелил в сторону веранды.

Камень шлепнулся прямо на стол, чай выплеснулся из чашки у Ольги, девушка тут же кинулась в сад, выглянула за забор, крикнула:

– Кто там хулиганит! Я тебя сейчас поймаю и отведу к участковому!

Но мальчишки и след простыл.

Оставшись на веранде одна, Женя быстро схватила и развернула записку. На листке было крупно написано чернильным карандашом: «Девочка, не бойся никого и ничего. Телеграмму отправил сегодня утром. Квитанцию вместе с книгами и ключами найдешь около двери в сарай. Все в порядке, никто от меня ничего не узнает. Тимур».

Она сразу запихнула записку в карман, как завороженная, повторила: «Тимур… Тимур… Тимур…» – вприпрыжку побежала в сад, повисла у Ольги на плечах и радостно закричала:

– Ага! Поверила! Поверила! А я все придумала! Я просто пошутила! Приехала сегодня первой электричкой и телеграмму отправила, а книги просто спрятала около сарая. Оля, знаешь, как я тебя люблю? Я тебя буду слушаться всегда-всегда!

– Прекрати! Перестань сейчас же! – Ольга, улыбаясь, стряхнула сестру в траву. – Вот малахольная – отстань от меня. Шутки у тебя нелепые какие-то… Я все отцу расскажу, он тебе задаст взбучку. Погоди, я возьму бидон у молочницы!

Молочница Сычиха уже караулила у калитки. Извечная соперница тети Нюры стала отмерять девушкам молоко и тяжко вздохнула:

– Такие дела творятся. Слышали уже? – Она прикрыла рот уголком платка, прошептала: – НКВД сегодня приезжало, врачей с города вызвали…

Ольга протянула деньги и вопросительно посмотрела на молочницу.

– Не знаешь, что ли? – всплеснула руками Сычиха. – Ночью мальчуган один озоровал, влез в колхозный сад, а сторож возьми и пальни в него. Божится, что солью. Только малец враз упал замертво. Участковый сторожа – под замок. Ясно, что перепутал, морда пьяная, соль с патроном. Нюрку Никифоровну понятой записали, сидит с ночи в милиции, так я думала, расторгуюсь сегодня молочком-то… Вышла пораньше, вижу – доктор бегут на станцию, к телефону. Никакой дыры от пули не нашел, на теле у мальчика ни единой царапины. Странное, говорит, дело. Все утро сирены воют. Смотри, чтобы твоя сестренка не болталась по поселку – мало ли что, пусть лучше дома посидит денек. Столько понаехало в синих фуражках, что господи спаси!

Тайком перекрестившись, молочница запихнула деньги в карман выцветшей кофты и пошла дальше своей дорогой, а Ольга вернулась на веранду.

Перелила молоко в кастрюлю, велела сестре поставить на примус и пошла к рукомойнику. Женька наблюдала, как молоко льется белой струйкой, пузырится в кастрюльке – в груди у нее крепло, как весенний росток, новое, незнакомое чувство.

Она потрогала лежавшую в кармане записку и спросила:

– Оля, бог есть?

– Нету, – ответила Ольга и подставила голову под умывальник.

– А кто есть?

– Отстань! – с досадой ответила Ольга. – Никого нет!

Женя помолчала и опять спросила:

– Оля, а кто такой Тимур?

– Это не бог, это один царь такой, – намыливая себе лицо и руки, неохотно ответила Ольга, – злой, хромой, из средней истории.

– А если не царь, не злой и не из средней, тогда кто?

– Тогда не знаю. Отстань! И на что это тебе Тимур дался?

– А на то, что, мне кажется, я очень люблю этого человека.

– Кого? – И Ольга недоуменно подняла покрытое мыльной пеной лицо. – Что ты все там бормочешь, выдумываешь, не даешь спокойно умыться! Вот погоди, приедет папа, и он в твоей любви разберется.

– Что ж, папа! – скорбно, с пафосом воскликнула Женя. – Если он и приедет, то так ненадолго. И он, конечно, не будет обижать одинокого и беззащитного человека.

– Это ты-то одинокая и беззащитная? – недоверчиво спросила Ольга. – Ох, Женька, не знаю я, что ты за человек и в кого только ты уродилась!

Тогда Женя опустила голову и, разглядывая свое лицо, отражавшееся в цилиндре никелированного чайника, гордо и не раздумывая ответила:

– В папу. Только. В него. Одного. И больше ни в кого на свете[6].

«…За Великой французской революцией последовала кровавая диктатура. Вот уже юный Сен-Жюст становится добычей „черной вдовы“ – гильотины, вот Демулен просит своего палача о последней услуге, снимает с груди, целует и передает ему медальон, летит вниз окровавленный нож машины смерти. Демулен умрет с именем возлюбленной на устах[7]…» – Женька всхлипнула.

Даже за все пятерки по истории она не стала бы читать эту книгу, если бы знала, что революция может закончиться так несправедливо! Отодвинула толстенный том, подперла рукой щеку и погрузилась в печальные мысли.

Она тоже жертва несправедливости. До слез обидно – обидно, когда наказывают без всякой причины. То есть наказать Женьку, конечно, есть за что – только про это никто не знает. Почти никто. И все равно Ольга запретила ей выходить со двора, велела сидеть тихо и читать.

Сказала, что пойдет за керосином в колхозный сельмаг, а сама прихватила пляжное полотенце и купальник.

Зачем ехать на дачу, чтобы сидеть в душной комнате и читать? Читать можно и в московской квартире. Женька погрустила еще немножко: выдвигала-задвигала ящики и разглядывала вещи, оставшиеся от прежних времен, а потом направилась в сад.

Если нельзя выходить за очерченный забором периметр, обследовать заброшенный сарай во дворе ей никто не помешает – решила Женька. Там хранится столько забытого, но интересного: например, старый отцовский велосипед или дедушкин фотографический аппарат с пластинками! В прошлом году Женька выменяла на такую пластинку настоящий патрон от пистолета…

Пришлось действовать осторожно – по-над самой землей, скрытые в траве, от сарая разбегались веревочные провода. Откуда они взялись? Женька посмотрела вверх, поднялась на цыпочки, а затем приставила к задней стене сарая лестницу. Забралась вверх по рассохшимся ступеням и сделала то, что у военных называется «провести рекогносцировку». Заглянула в пыльный, пахнущий сеном сумрак, затем отважно нырнула прямо в чердачное окно.