Однако Ротто смотрел не на Конрада. Он прошел мимо, к Покахонтасу, который, как всегда, распластался на столе. «Общая комната» замерла, только сорокалетний Старик все шаркал, правда, теперь как можно дальше от Ротто, у противоположной границы территории белых. Ротто сел рядом с Покахонтасом. Тот приподнял мертвенно-бледное лицо — ровно настолько, чтобы увидеть подошедшего, — да так и застыл. Как загипнотизированный удавом кролик (о способности змей гипнотизировать жертву Конрад узнал из мультфильма «Книга джунглей»). Ротто одарил беднягу приветливой улыбкой людоеда, наклонился и что-то сказал — Конрад не разобрал слов. Губы у Покахонтаса то складывались в вежливую улыбку, то шевелились в глухом бормотании. Но глаза оставались прежними. В них стоял отчаянный, пронзительный страх. Голову Покахонтас не поднял, только повернул набок, так и разговаривал, глядя снизу вверх. Рыжий «ирокез» колыхался в такт его тяжелому дыханию. Ротто рассмеялся, словно услышал что-то очень забавное, и снова что-то сказал. Жуткая беседа, казалось, длится целую вечность, хотя на самом деле они говорили минуты три-четыре. Потом Ротто дружески похлопал Покахонтаса по плечу, снова осклабился в улыбке и отбыл к свите, щеголяя своей франкенштейновской походкой.

Конрад был потрясен. («А если бы на его месте был я?») О том, что означает подобный разговор, можно было только строить догадки, одну ужаснее другой. Чем и были заняты остальные обитатели этой бетонной коробки. Кто украдкой, кто прямо, они в последний раз рассматривали Покахонтаса, который на секунду выпрямился, обреченно вздохнул и опять уронил на стол безбровое лицо и руки. Потом никто уже не смотрел на него, словно опасаясь даже через взгляд подцепить какую-то ужасную заразу.

Конрад решил вернуться к чтению. Сначала он был до того встревожен, что слова только мельтешили перед глазами, сливаясь в какой-то сплошной гуляш. Прошло пятнадцать минут, полчаса, час… в «общей комнате» восстановилось привычное шаткое равновесие… Конрад наконец успокоился. И все-таки он не мог отогнать от себя мысль о бедном Покахонтасе. Что можно сделать для этого одинокого, странного, беспомощного человека, если случится самое худшее? Что сделал бы Эпиктет? Где-то тут было об этом… кажется, в книге III. Конрад зашелестел страницами… книга III, книга III… вот. Глава двадцать четвертая, «О том, что не следует испытывать привязанность к тому, что не зависит от нас». «Несоответствие другого природе пусть не будет злом для тебя. Ты ведь рожден не для того, чтобы разделять с кем-то униженность и несчастье, ты рожден для того, чтобы разделять счастье. А если кто-то несчастен, помни, что он несчастен по своей вине. Ведь Зевс создал всех людей на то, чтобы они были счастливыми, на то, чтобы они были стойкими»

И один из учеников спрашивает: «Как же тогда я буду любить своих близких?» — «Как благородный, как счастливый, — отвечает Эпиктет. — Ведь разум никогда не велит ни быть низким, ни быть сломленным, ни зависеть от другого, ни жаловаться когда бы то ни было на бога или на человека. Люби, если будешь соблюдать все это. Если же из-за любви к своим близким (что бы ты ни называл этой любовью) тебе придется быть рабом и несчастным, то нецелесообразно быть любящим своих близких. Мы находим множество оправданий для слабых духом: одни для ребенка, другие — для матери или братьев. Однако ни из-за кого не должны мы быть несчастными, но должны быть счастливыми благодаря всем, главным же образом благодаря Зевсу, который создал нас для этого».

Конрад оторвался от книги и посмотрел на Покахонтаса, кажется полностью покорившегося ужасной судьбе — до чего беспомощно распростерся он на холодном столе! Как ему плохо, как жесток Эпиктет! Может, это обратная сторона стойкости, с которой древний философ учит встречать беду? Конрад не знал, сможет ли он стать таким черствым… он продолжал разглядывать Покахонтаса… Что же этот человек сделал с собой, со своим лицом, с волосами! Всё в нем кричит: «Смотрите на меня! Я хочу вас шокировать!» Дырчатый пунктир в ушах вторил этому крику — видимо, Покахонтас носил целый набор серег. Из-за сбритых бровей бесцветные глаза на обморочно-бледном лице казались полубезумными, словно у призрака. Женская семенящая походка с прижатыми к бокам локтями… «Если кто-то несчастен, помни, что он несчастен по своей вине… Мы находим множество оправданий для слабых духом…»

Суровые фразы мелькали в уме одна за другой, и Конрад пытался применить поучения Эпиктета к разыгравшейся перед ним драме… Да, применить-то можно, и все-таки — каковы обязательства стоиков, людей, крепких духом, по отношению к окружающим?

Конрад вдруг вспомнил, что не знает даже настоящего имени Покахонтаса.

В камере, пока они ждали тележку с ужином, Пять-Ноль только и знал, что судачить о заигрываниях Ротто с Покахонтасом. Сидя на краю койки, гаваец тряс головой:

— Эдод бшой хаый махух, — «этот длинный белый педик», — зассал по максусу. Моккай-мертвяк, — «он хуже чем мертв».

Конрад прислонился к стене напротив и скрестил руки на груди.

— Но что он мог сделать, Пять-Ноль?

— Ш-што г'годно! Шш-то г'годно… Ты помш, што я говорил? Или ты играешь или ссышь. Невидимым нез-зия быть. Никада! Эди хымыри только подумай, шо ты ссышь, тут же огребешь. Буммай, тут же схарзают! Эдод Покахонтас — эдод махух — вау, буммай! Мог ще схлестнуть с Ротто, дать по морде.

— Шутишь? — усмехнулся Конрад. — Он же хиляк. Как лапша. Ротто бы тут же его прикончил.

— Да-а? Лучше эдод махух получить по морде, чем што Ротто будет сделать ему. Точняк, бра. — Пять-Ноль опять затряс головой. — Громила опустил Ротто, теперь Ротто над'доказай, что он таххой же здоровый, сильный аб-бал. И по максусу. Покахонтас огребет, мало не покажешь.

После ужина, в вечернее «общее время», Конрад был взвинчен. Как всегда, он устроился за столом с растерзанной книгой, но не спускал глаз с Покахонтаса… и Ротто. Покахонтас больше не сидел на своем месте. Теперь он все время был на ногах — слонялся по краю территории белых, стараясь держаться подальше от Ротто и при этом не залезать во владения черных или «Нуэстра Фамилиа». Вид у него был жуткий. Нескладное, долговязое тело, спина, изогнутая вопросительным знаком, голова с жестким темно-рыжим «ирокезом» на вытянутой длинной шее. Мертвенно-белые безволосые руки торчали из рукавов желтой робы — кости, едва прикрытые плотью. Казалось, у Покахонтаса не было ни единого мускула. Конрада грызло желание что-нибудь для него сделать, что-нибудь сказать, ободрить (только как?)… хоть что-нибудь… Остальные шарахались от несчастного, как от чумы. Пять-Ноль стоял у стены на территории «Нуэстра Фамилиа», болтая с Флако, одним из своих приятелей-мексиканцев. Оба посмотрели на Покахонтаса, и Пять-Ноль снова принялся качать головой, теперь уже с сардонической улыбкой. Даже шизик Старик не желал иметь дела с этим ходячим несчастьем. Если ноги приносили его близко к кружившему на одном месте Покахонтасу, Старик разворачивался и тут же шаркал в другую сторону.

А Конрад… Разве не сказал Эпиктет: «Не следует сокрушаться о том, что не зависит от нас»? Разве он не учил: «Ты рожден не для того, чтобы разделять с кем-то унижение и несчастье» и «Если кто-то несчастен, помни, что он несчастен по своей вине»? Разве он не сказал, что мы напрасно находим множество оправданий для слабых духом? Что мы никому не должны позволять делать нас несчастными? Да, все это его наставления, а Эпиктет для Конрада сейчас единственный компас… и Конрад останется в стороне. А что, если он неправильно понял древнего мудреца? Использовал его слова, чтобы уклониться от своего прямого долга, оправдаться в собственных глазах? Но ведь Эпиктет сказал, что если любовь к близким делает тебя рабом и несчастным, то не следует любить близких! Да, это его слова… Конрад снова и снова перебирал все доводы…

Громила качался в проходе перед душем. Желтый верх робы он снял, и его шея, грудь, плечи, вздувающиеся мускулы рук казались гигантскими, гипертрофированными. Вокруг околачивались пять-шесть парней из его свиты, наперебой стараясь угодить. Даже Ротто со своей шайкой не обращал внимания на Покахонтаса, да и на самого Конрада — по крайней мере тот ничего такого не замечал.