Нелестная деталь для «добропорядочной английской монархии», не делающая ей чести… но такое происходило на самом деле. Каперство было широко распространено, на него выдавали официальные патенты, просуществовало оно аж до самого 1856 года, когда было запрещено в Европе, хотя власти США отказались присоединиться к морской декларации, запрещающей каперство, объясняя отказ тем, что боятся ослабить свои военные возможности перед лицом более сильных морских держав.
В молодой Америке приватирство принимало самые замысловатые формы, ведь «демократические» власти США охотно выдавали патенты каперов, даже способствовали переманиванию английских моряков на корабли американских приватиров, «укрепляя независимость и морскую безопасность молодой демократии». Американские приватиры встречались как в «чистом виде» (то есть пираты, жившие только за счет грабежа), так и в «половинчатом», то есть в обличье дельцов, которые вообще-то занимались чем-то вроде купечества, а каперский патент брали у правительства США (благо стоил он недорого) на всякий случай: вдруг подвернется случай безнаказанно ограбить какое-нибудь богатенькое, но слабо защищенное судно!
Молодая американская «демократия» крепла и богатела как могла, кто-то из ее свободолюбцев грабил банально, кто-то замысловато и с выдумкой, кто-то торговал людьми, хватая в Африке перепуганных негров, заталкивая на судно до полутысячи человек, но привозя лишь половину или треть (остальных, погибших от болезней или проявивших «неповиновение», скармливая акулам), кто-то «расчищал территорию», уничтожая краснокожих туземцев, короче говоря, все были при деле!
Слово «приватир» что-то напоминает! Трудно отделаться от мысли, что и форма и содержание этого понятия очень родственны слову «приватизатор», ведь деятельность дельцов, орудовавших под флагом российской, вернее – постсоветской приватизации, весьма похожа на происки приватиров, которые являлись не обычными пиратами, а грабителями, имевшими официальное разрешение на сию деятельность. Нужно отметить, что так же как приватиры далеко не всегда следовали предписанным для них правилам (а правила были, и ограничения существовали-таки), так и постперестроечные приватизаторы, ох, нечасто были честны даже в тех рамках, которые предписывал закон о приватизации.
Приватизация, поток которой пришел к нам с запада, из тех самых Англии и США, будто несла с собою дух именно той «свободы», которую претворяли в жизнь американские «демократы», и хотя со времен каперства прошли века, менялось многое, но душа вашингтонских «свободолюбивых завоеваний» оставалась прежней, и, по сути, «приватизация в России» явилась одной из войн против нас, вернее – одной из акций, которую провернули приватиры, будто ступившие в двадцатый век из прошлых эпох.
И дело даже не в самой проблеме передачи общенародной собственности в частные руки (эта передача может быть очень разной), а именно в том, КАК это было сделано в России под давлением американской фронды. А происходило именно пиратство, приватирство, на котором нажилось немало дельцов, в том числе и американских. Потому-то я и говорю всякий раз, что для исправления положения нам нужна деамериканизация общественного сознания, деамериканизация права, деамериканизация морали.
Однако вернемся в начало семнадцатого века, когда девственные просторы Нового Света начинали наполняться англоязыкими искателями необычной судьбы.
В Новую Англию и на территорию Северной Америки вообще подавались самые разные люди, были и пуритане, уже упомянутые мной в предыдущей главе, были люди, искренне желавшие начать совершенно новую жизнь, работая на себя, но основную и, пожалуй, подавляющую часть белого населения первых колоний составляли преступники: либо осужденные в Англии и сосланные за океан, либо поощряемые ею и оттого более распоясанные и циничные.
Элита американского общества произрастала из среды, для которой пиратство, грабеж и насилие было не только оправданным, но и естественным делом, храм «американской свободы» начал возводиться на доходы от труда черных рабов, эксплуатируемых на землях, отнятых у индейцев.
Что могло произрасти из корня такой «элиты»? Во что могло вырасти это древо? Чему может научить других такая «демократия»?
История США формально начинается с момента провозглашения независимости от английской короны, после череды стычек и войн американцев с англичанами. Процесс «обретения независимости» можно охарактеризовать как войну двух эгоизмов – чудовищного эгоизма Англии и великого эгоизма «Новой Англии», то есть США.
И слово «свобода», пожалуй, вообще неприменимо по отношению к контексту процессов, протекавших в США, можно говорить лишь о циничном эгоизме и отстаивании его претензий.
Свобода одного не может быть сделана из унижения другого, из попирания его достоинства, уничтожения его жизни, иначе это не свобода, это нечто иное. Нельзя назвать завоеванием свободы деятельность кучки людей, которые украли чужие земли, навезли на них несчастных рабов, нажившись и обнаглев. Это не есть свобода, это есть утверждение эгоизма одной группы личностей в ущерб другим. И заостряю внимание именно на этом, для того чтоб продемонстрировать идейную наследственность нынешних «борцов» за новый миропорядок, то есть нынешних «ястребов» вашингтонского режима, ведь их нутро – все то же, состоит из того же самого, что несли в себе предки, те самые «отцы-основатели». Нынешние их отпрыски лишь видоизменили методы и наловчились маскировать истинные цели, но их эгоизм, базирующийся на абсолютной безнаказанности, все тот же.
Даже темнокожий облик нынешнего президента не должен вводить вас в заблуждение, ведь режим его политики преследует цели, весьма тождественные прежним стратегиям, разве что раньше американизм был направлен на ограбление индейцев, теперь в роли индейцев оказался весь мир.
Среди американцев и сейчас немало расистов, и когда я однажды спросил одного из своих нью-йоркских знакомых – как он, так гордящийся своей белокуростью, относится к тому, что президентом стал потомок рабов, он ответил, что Обама не имеет никакого отношения к ним, что он – сын кенийского студента и белой американки, что рабов в его роду не было, а вот рабовладельцы были! И последнюю часть фразы мой собеседник произнес с особым ударением.
Американцы нередко подчеркивают, что Обама – представитель все той же фронды, которая произрастает из старой доброй «элиты». Система США вообще отличается завидным постоянством агрессивности, неизменно проводящей в жизнь хищную политику, осуществляемую самыми грязными средствами. И если Германия с Австрией в какие-то моменты своей истории вдруг заболевали недугом «грязной войны», опускались до преступлений против человечности, до самых низких средств, а потом, будучи побежденными, снова становились паиньками, то пиратская копия Англии – новая «империя» США всякий раз оставалась безнаказанной и потому укреплялась в правоте своей стратегии, заключавшейся в методах, родственных гитлеризму, и раздувала, раздувала свой эгоизм.
И тот факт, что Америка вышла из шинели наглого рабовладельца, что она напитана кровью уничтоженных семинолов, определил ее нравственную природу.
«Я солгу, убью, украду, но никогда не буду голодать» – говорила героиня романа, ставшего необычайно популярным в Америке.
Коренная установка же «настоящего человека», описываемого русскими и советскими писателями, пожалуй, диаметрально противоположна американской, герой русской литературы мог бы сказать: «Я скорее буду голодать, чем когда-либо солгу, убью или украду, я готов буду умереть от голода, но не опуститься до таких вещей, поскольку я родился в России и воспитан русской культурой».
И именно в этом заключено коренное отличие русского отношения к свободе от американского. Свобода американца – не позволить себе оказаться в нищете, свобода русского – не позволить себе оказаться в духовной нищете. Даже поверив Америке, в девяностом году, мы искали новой возможности быть более справедливыми и честными друг с другом. Пойдя за Америкой, мы обманулись, мы приняли пустышку за нечто настоящее, мы горько раскаиваемся теперь, стараясь выпутаться из тины американизма, но сами-то американцы всегда пребывают в ней. И мало кому из англоязычных интеллектуалов понятен порыв русских революций, так резко отличавшихся от революций английских или стереотипов американской борьбы за «свободу и демократию». Американцы просто не могут понять, что свобода не терпит компромиссов, что свобода – категория абсолютная, она может быть либо для всех равной, либо ее не будет вообще, и тогда разговор возможен лишь о вольнице победившего эгоизма, о соревновании разнокалиберных эгоизмов. Даже пользуясь всеми плодами борьбы коммунизма за права простых людей (а коль не было бы этой борьбы, наглость капиталистов не была бы ничем обуздана и не было бы тех послаблений, которые вынуждены был дать капитал народным массам), так вот, даже получив все плоды великого эксперимента русской революции, никто не спешил отдать ей должное, и ненавидели ее не только те, кому она действительно угрожала, то есть магнаты и горлохваты, но и те, кто получил новое качество жизни благодаря ее давлению на глобальную социальную систему, благодаря тому, что всякий магнат боялся прихода коммунизма и вынужден был идти на уступки.
