«Премия в области наук и искусств?»

«Да, премия в области наук и искусств. Или как мы ее называем?»

«Лукино, когда ты используешь „мы“, ты кого имеешь в виду?»

«Меня, мою семью, людей из маленького городка, в котором я живу. Мы должны поговорить об этом с мэром, но это только формальность. Мы уверены, что он примет с энтузиазмом эту идею… В общем, знаете, кому мы хотим посвятить эту премию, профессор?»

«Нет, Лукино, у меня даже малейшего представления нет. Но могу сделать предположение. Гарибальди. Падре Пио? Матери Терезе из Калькутты?»

«Нет, никому из перечисленных вами!»

«И тогда кому?»

«Вам, профессор. Премия за достижения в области наук и искусств Лео Понтекорво».

Это был просто перебор. Лео должен был только убедиться, дошел ли Лукино до высшего предела коварства или тупости. Все это казалось насмешкой судьбы, которая для Лео была столь же сюрреалистичной, как все то, что происходило с ним в последний год. Он даже спросил себя, а не является ли сам звонок Лукино всего лишь игрой воображения параноика. В какое мгновение он увидел себя со стороны несуществующим персонажем, плодом его больных фантазий. Может быть, это был последний акт. Последний акт преследования. Потому что за трагическим всегда идет гротескное. За драмой — пародия.

«Понимаете, профессор, в этом случае ваше личное присутствие необходимо. На этот раз вы не сможете сказать мне нет. Я придумал отличный способ пригласить вас к себе. Мы думаем созвать жюри, и было бы здорово, если бы вы его возглавили. Жюри из магистратов, журналистов, а также людей науки, таких как вы, профессор. Сколько бы дельных советов вы смогли бы нам дать! По любому вопросу!»

Да, возможно, это все дурной розыгрыш. Комитет из магистратов, журналистов и ученых? Это не более чем розыгрыш, придуманный человеком, который никогда не был способен на подобное коварство?

Или нет. Это не шутка. Возможно, Лукино не смотрел новости по телевизору. Или не смотрел их именно в те дни, когда рассказывали о деле Понтекорво. Возможно, Лукино и газет не читал. Действительно, с какой стати он должен их читать? Он и так знал, что нужно знать. Зачем интересоваться тем, что происходит в мире, когда достаточно знать о том, что происходит рядом. Возможно, что Лукино ничего и не знал. Возможно, и жители его городишка ничего не знали. Или кто-нибудь слышал о медике-извращенце пару месяцев назад, но не запомнил имя главного персонажа этой гнусной истории. Таким образом, Лукино, будучи весьма предприимчивым гражданином, решил придать блеска своей дыре при помощи премии, которую решил назвать в честь медика, о котором он постоянно говорил, который был его спасителем, и ему даже в голову прийти не могло, что этот выдающийся профессор имеет что-то общее с медиком-извращенцем.

В общем, он издевался над Лео или говорил всерьез? Лео не знал, во что верить. Но в одном он был абсолютно уверен: в любом случае радоваться было нечему. Предложение Лукино лишало Лео возможности считать его историю забавной. Эта история представлялась бредовой, хотя и показательной, символичной. Но увы, не как История, которая была у всех на слуху, история, которую трудно забыть, очередное дело Дрейфуса или Торторы. История Лео, стечение случайных обстоятельств, которые превратили его жизнь в настоящий кошмар, касалась только одной личности, которая никого не интересовала, кроме вовлеченных в нее людей.

Эпизод из светской хроники, так сказать, самая незначительная в мире вещь. В его истории не было ничего трагичного. В его страданиях не было ничего эпического. Именно поэтому, даже если бы Лукино удалось воплотить в реальность свой проект, никто бы не возражал. Потому что гражданский позор Лео не вызвал бы ни в ком большого возмущения. Святой боже, несмотря на то, что он столько времени жил в заключении, несмотря на то, что отказывал себе в пище, несмотря на то, что он буквально убивал себя, его жизнь не имела никакого значения.

А в памяти грядущих поколений он сохранился бы только благодаря какой-то вшивой премии в честь Господина Никто. М-да, это было весьма драматично. Возможно, это была самая драматичная штука во всей его истории. И Лео это почувствовал с такой силой, что единственное, что он смог сделать после того, как посмотрел на свое запястье, ставшее тонким и хрупким, как у скелета, так это бросить трубку. Короткие гудки продолжались еще два часа, в то время как шумный аккомпанемент грозы — прелюдия ливня, который, казалось, призывало все живое там, снаружи, — выбивал последние ненужные дроби. Именно Тельма рассказала мне, что заставило ее в тот день, двадцать восьмого августа, открыть запретную дверь подвального помещения. Вторгнуться в царство профессора Понтекорво.

«Вода, — сказала она мне. — Вся эта вода». Это случилось из-за летнего ливня, который разразился ближе к восьми вечера после отдаленных раскатов и вспышек молнии и принес облегчение после убийственной духоты предыдущих двух месяцев.

В сущности, в этом не было ничего удивительного. В подвальном помещении проблемы с системой слива возникали постоянно. Особенно в ноябре, когда дождь мог идти неделями. Пол подвального помещения всегда был залит водой. С тех пор как Понтекорво жили в этом доме, им приходилось менять и ремонтировать раз десять.

Это объясняет, почему Тельма, как всегда утром, открыв дверь кухни, выходящую на лестницу в подвал, и заметив, что на полу в маленьком коридорчике напротив двери в небольшом озерке плавает еда, особо не удивилась.

Это объясняет, почему она, будучи рачительной хозяйкой, взяла ведро с тряпкой и принялась вытирать всю эту отвратительную бурду.

Но это также объясняет, почему, после того как она отжала мокрую грязную тряпку, она заметила, что вода коварно стекает под дверь. Тогда Тельма задалась вопросом, почему из этой секретной комнаты вот уже несколько дней не слышно никакого шума.

Тельма рассказывала, что, умирая от страха, она все же решилась постучаться в дверь. Сначала очень осторожно, потом настойчивей. Потом она стала стучать во всю силу и звать: «Синьор… Синьор…» Никакого ответа. И снова: «Профессор… Профессор…» Молчание и запах сырости — все, что исходило из этой комнаты.

У нее не хватало духу войти. Она не осмеливалась. Хотя если подумать хорошенько, никто бы ей не помешал сделать это. И никто не запрещал ей этого. Все это время никто ей не говорил: «Тельма, ты не должна входить в эту комнату». Хозяйка никогда не говорила ей этого прямо. Хотя это ничего не значило, Рахиль и так не отдавала ей приказы. Предполагалось, что ты сама догадаешься. Должно быть, Рахиль обладала чем-то вроде дара телепатии, а может быть, он был у тебя и ты понимала, что хочет эта женщина. При помощи телепатии хозяйка этого дома умудрялась сообщить всем в доме (включая Тельму), что следует и чего не следует делать. С прошлого лета и в течение всего года действовал приказ, понятный всем, — не входить в одну комнату. Помещение на полу-подвальном этаже стало запретной зоной, вражеской территорией.

Тельме нравилось чувствовать себя частью семьи. Пусть даже она была недавно на службе у Понтекорво и совсем недавно заменила Кармен (знаменитую няньку мальчиков Понтекорво, о которой с некоторых пор почему-то предпочитали не говорить).

И это значило много для уже немолодой женщины, оказавшейся в Италии, думала Тельма, женщины, которая знала пару слов по-английски и совсем не говорила по-итальянски, женщины тридцати семи лет, некрасивой, низкой, застенчивой, родившейся и выросшей в убогой деревушке в ста километрах от Манилы, которая была известна только тем, что там выращивали кур. В этой деревушке женщины надрывали спины на току, а мужчины беспробудно пьянствовали и курили. Ужасный запах, в котором выросла Тельма и к которому она нежно привязалась. Насколько он ужасен, она поняла только тогда, когда сравнила с тем запахом, который окутал ее, когда Тельма впервые попала в Ольджату. В то место, в котором пахло как в раю в любое время года. Летом там пахло пылью, хлоркой и свежесрезанной травой. Осенью свежий запах мха и грибов смешивался с резковатым запахом увядшей листвы; зимой, чтобы чувствовалось, что это настоящая зима, на полную силу включали отопление и камины, которые источали свой особый запах. А весной… весной, сложно сказать, чем пахло, но этот запах заполнял все вокруг: жасмин, гелиотропы, лаванда… Жизнь здесь была прекрасна, это было настоящее счастье — просыпаться здесь утром, а вечером идти спать, даже если речь шла о весьма удаленном месте.