Когда Джон впервые привез Фанни познакомиться с ними, Элинор решила, что такое крошечное создание никак не может представлять для них опасность. Как же она ошиблась! Фанни оказалась законченной эгоисткой. Она как две капли воды походила на свою мать, такую же миниатюрную, твердую, как сталь, и заботящуюся только о двух вещах: статусе и деньгах. Особенно о деньгах. Они занимали все ее мысли. Фанни вышла замуж за Джона, располагая собственным состоянием и имея четкие представления о том, на что надо тратить деньги. Собственно, у нее были четкие представления обо всем — и железная воля в придачу.
Фанни хотела иметь мужа, большое поместье, много денег, чтобы все это содержать, и ребенка — желательно мальчика. И все это она получила. Теперь ничто — абсолютно ничто — не могло помешать ей продолжать и дальше оберегать и преумножать свои владения.
Удивительно, как скоро после смерти их отца Фанни прикатила на своем роскошном внедорожнике с Гарри в детском кресле, няней-румынкой и багажником, забитым хозяйственными принадлежностями, которые донельзя прозрачно намекали, кто теперь тут хозяйка. Она привезла Белл букет в целлофановой обертке, на которой красовалась этикетка «20 % скидки», и попросила ее с дочерьми пару часов посидеть в дальнем крыле: к ней должен приехать из Лондона дизайнер по интерьерам, каждый час работы которого стоит бешеных денег, поэтому ей хочется максимально сконцентрироваться на беседе с ним.
Они увели с собой и Гарри с няней, у которой был синий лак на ногтях и юбка в леопардовых узорах, обтягивающая внушительный зад; в ответ на приглашение к обеду няня сказала, что сидит на диете и обойдется сигареткой, а Гарри, поглядев в тарелку, сунул палец в рот и с отвращением зажмурил глаза. Через три часа Фанни, с горящими от открывающихся перспектив глазами, ворвалась на кухню и объявила без предисловий и с таким видом, будто ее новость априори должна быть принята на ура, что они с Джоном переезжают в Норленд через две недели.
И они действительно переехали. Просто бессмысленно, сказала Фанни тоном, не терпящим возражений, платить арендную плату за квартиру в Лондоне, когда Норленд только и ждет, чтобы они в нем обосновались. Ее нисколько не заботило, как воспримут эти слова члены семьи, для которой Норленд стал больше чем домом, потому что там прошло практически все их детство. Фанни была настроена как можно скорее освободить его от всего старого, переделать в соответствии с собственным вкусом, превратив в образчик растиражированного дорогого стиля, и от ее решимости просто захватывало дух. Долой поцарапанную расписную мебель, французские платяные шкафы, выцветшие фестончатые портьеры из старинной парчи — на их место придут полированный гранит и нержавеющая сталь, по последнему слову моды. Прочь сентиментальные сувениры, истертые персидские ковры и потемневшие зеркала в позолоченных рамах — дорогу абстрактной скульптуре, черно-белым полам и огромному плазменному телевизору над величественным георгианским камином.
Перемены происходили, по мнению Белл и дочерей, с непочтительной, жестокой поспешностью. Фанни с Джоном, Гарри и няней заняли лучшие комнаты, ранее принадлежавшие дяде Генри; следом за ними дом наводнила армия строительных рабочих из Восточной Европы, и в нем теперь целыми днями звенели пилы, стучали молотки, и визжала дрель. К счастью, на дворе стояло лето, поэтому окна и двери можно было держать открытыми, чтобы проветривать дом от неизбежной пыли и запахов штукатурки и стружки, однако открытые окна означали также, что Дэшвуды прекрасно слышали разговоры новых хозяев, особенно те, которые Фанни — намеренно, как считала Элинор, — старалась довести до их сведения.
Последние несколько недель она только тем и занималась, что отговаривала Джона от любых попыток помощи мачехе и сводным сестрам. Несмотря на то что Фанни была миниатюрной, ее голос разносился по всему дому, даже если она говорила шепотом. Обычно Фанни просто отдавала приказы («Она никогда не говорит „пожалуйста“, — обратила внимание Марианна, — правда?»), но когда ей было нужно что-то от Джона, она переходила на кошачье мурлыканье.
Сидя у себя на кухне, они прекрасно слышали, как Фанни в захваченной ею гостиной, которую она называла залом, обрабатывает мужа. Судя по всему, она сидела у него на коленях, ласкаясь и перебирая пальчиками с острыми ноготками его волосы, одновременно намекая, что в случае отказа он лишится значительной части постельных утех.
— Им вовсе не надо так много, Джонни, дорогой. Ну сам посуди! Конечно, Магз еще в школе, и, заметь, в весьма дорогой, частной школе, а ведь это просто напрасная трата денег, когда в Льюисе есть отличная государственная, причем совершенно бесплатная, а Элинор уже почти закончила университет, да и Марианна скоро кончает. Белл легко сможет вернуться к работе, преподавать живопись, как раньше.
— Но она же не работала лет сто, — с сомнением в голосе отвечал Джон. — Никогда, сколько я себя помню. Отец хотел, чтобы она сидела дома…
— Что поделать, дорогой, человек не может позволить себе все, что бы ему хотелось. Ты разве не согласен? Она и так столько лет бездельничала в Норленде, вся такая свободная, артистическая и беззаботная.
Фанни что-то прошептала ему на ухо, потом, с колебанием в голосе, Джон произнес:
— Но я обещал отцу…
— Сладенький мой, — перебила его Фанни, — послушай! Подумай о нас. Вспомни, что ты обещал мне. Вспомни, наконец, о Гарри. Я знаю, что ты любишь это место, знаю, что оно значит для тебя, хотя ты никогда и не жил тут, а ты знаешь, что я могу помочь тебе привести его в достойный вид и поддерживать дальше. Я ведь обещала во всем тебе помогать! Обещала, стоя перед алтарем. Но это обойдется в целое состояние. Вот увидишь! Пойми, Джонни, услуги дизайнера по интерьерам стоят недешево, а мы ведь решили, что будем выбирать все самое лучшее, потому что дом этого заслуживает.
— Ну, — кое-как выдавил Джон, — мне кажется…
— Птенчик мой, — ворковала Фанни, — подумай о семье. Обо мне и о Гарри. И о Норленде. Норленд — наш дом.
Последовала долгая пауза.
— Лижутся, — с отвращением пробормотала Маргарет. — Она сидит у него на коленях, и они лижутся.
Прием тем не менее сработал; Фанни, отдавала ей должное Элинор, умела добиваться своего. Дом, их любимый дом, приобретший со временем ту неподражаемую патину, которая появляется только в жилищах, медленно и органично эволюционирующих в соответствии со вкусами разных поколений хозяев, претерпевал катастрофические перемены, превращаясь в новомодную, впечатляющую, но бездушную версию прежнего себя, которую Белл как-то в запальчивости сравнила с пятизвездочным отелем.
— И это ни в коем случае не комплимент! Любой может заплатить, чтобы остановиться в отеле. Именно остановиться! Но ведь в отелях не живут. Фанни ведет себя как застройщик, который думает лишь о внешнем шике. Лишает этот чудесный старинный дом его души!
— Но, — негромко заметила Элинор, — она же как раз этого и хочет. Хочет, чтобы дом производил неизгладимый эффект. И она этого добьется. Мы все слышали, как она переубедила Джона, заставила согласиться с ней. Теперь она здесь хозяйка. Фанни может делать с Норлендом все, что ей вздумается. И сделает, не сомневайтесь.
Неловкая, принужденная любезность царила в доме до позавчерашнего дня, когда Джон, заметно смущаясь, зашел к ним в кухню и поставил на стол бутылку дешевого вина таким жестом, будто принес роскошное шампанское, а потом объявил, что, с учетом всех обстоятельств, после долгих раздумий, обсуждений и даже бессонных ночей — особенно у Фанни, которая, как им известно, ужасно чувствительна и ранима, — они пришли к заключению, что им — ему, Фанни, Гарри и их постоянной няне — будет удобнее жить в Норленде одним.
В кухне воцарилось потрясенное молчание.
— Во всех пятнадцати спальнях? — придя в себя, язвительно поинтересовалась Маргарет.
Джон твердо кивнул.
— Да.
— Но почему… как же…
