— Папа будет рад, что ты пришел, — сказала Анна, — он уже дважды о тебе спрашивал!
— Обо мне спрашивал? — повторил Ганс и покраснел.
— Да, думаю, у него есть для тебя какое-то предложение, — продолжала Анна.
— Но нам он ничего не говорит, — вставила госпожа Фолькман, великодушно улыбаясь; это означало, что она не сердится на супруга за его маленькую тайну. И даже добавила: — Что-то связанное с делами.
Стало быть, что-то, о чем в ее присутствии лучше не говорить. Бога ради, дела, всякая инженерная дребедень и коммерческий вздор! Ганс видел, как она страдает, лишь вспоминая об этих убийственно-низменных предметах. Железный робот и зеленоглазая олениха!
К тому времени, когда господин Фолькман пришел, Ганс уже сгорал от любопытства, какое же у того имеется предложение.
Господину Фолькману было, видимо, глубоко безразлично, что воздух побелел от жары, а небо уже много дней казалось сплошным пузырем ожога. Он был в костюме и галстуке, и все пуговицы, которым надлежало быть застегнутыми, были застегнуты. Женщин он отослал. Анна ушла быстро и добровольно, госпожа Фолькман не преминула подчеркнуть, что она все равно не осталась бы, после чего, играя со своими пуделями, удалилась в зеленую чащу парка.
Господин Фолькман поднял голову, довольно долго смотрел на Ганса, улыбаясь, поскребывая себя по лицу словно бы гуттаперчевым пальцем, который хоть и не натыкался на кости, но изгибался во все стороны.
Ганс восхищался господином Фолькманом, этим хилым человечком, который мог позволить себе молчать, улыбаться и посматривать на тебя. Ради кого он, собственно говоря, живет? Возможно, если его спросить, он ответит: ради моих шести тысяч рабочих, ради моего завода! Возможно, он даже скажет: ради семьи, ради Анны. Тут Ганса отвлекла какая-то мошка, он потянулся за ней, выписывая рукой вензеля, попытался ее прихлопнуть, промахнулся, вскинул глаза вверх, в зеленый ералаш ветвей Фолькманова парка, услышал внезапно, словно оно только что началось, жесткое пощелкивание и посвистывание птиц, которых не видно было, и потому могло показаться, что этот равномерный, какой-то даже механический шум исходит от ветвей, от листвы. Ну, слава Богу, господин Фолькман насмотрелся на него; теперь он заговорил. У Ганса даже запылало лицо, он ощутил свои брови, свои губы, свой нос, все лицо, вплоть до самой крошечной точечки: господин Фолькман собирался основать бюллетень Союза предпринимателей, президентом которого он был, и предлагал Гансу редактировать этот бюллетень, ведь он же учился этому в своем журналистском институте!
Ганс мысленно увидел, как шагает по Главной улице, как заходит в прохладный стеклянный лабиринт огромного здания, как поднимается в лифте, раскланивается во все стороны, идя по коридору, открывает дверь, тут к нему подскакивают две секретарши, одна берет у него из рук портфель, другая шляпу и пальто, верно-верно, на нем шляпа, мягкая серая летняя шляпа, после чего он легко, не спеша проходит сквозь открытую дверь в свой кабинет, садится к огромному черному столу, что стоит на изящных ножках посреди комнаты; приветливо поблескивают навстречу ему два телефона, а один тут же жужжит, да-да, не звонит резко, а приятно жужжит, словно гладит его ухо, и он с легкой улыбкой поднимает трубку и на вежливый почтительный вопрос приветливо отвечает двумя-тремя умными, без единой запинки произнесенными фразами. Он кому-то нужен! Впервые в его жизни кто-то заинтересовался им. Впервые не он робко, прерывисто дыша от волнения, приближается к злобно замкнутой двери, трижды протягивая руку, прежде чем осмелиться постучать, впервые расступился перед ним жуткий в своей сплоченности строй этих домов, вперед выступил некто и сказал: вас ждут. Он готов был броситься на шею господину Фолькману! (Но вспомнил о первом рукопожатии.) Ему не придется больше слоняться вдоль домов по улицам, не придется больше бесцельно носиться взад-вперед. Ну конечно же, он принимает предложение! Да. Да. Да. Но — и тут волна отхлынула — способен ли он руководить подобным пресс-центром? Бремя будущей ответственности согнуло его плечи. Господа из Союза предпринимателей, конечно же, очень точно высчитают, увеличится ли благодаря их бюллетеню оборот, как они того ждут и как, надо думать, очень точно предварительно скалькулировали.
Господин Фолькман, кончая беседу, сказал:
— Мы ведь тоже всего только люди, — и усмехнулся.
Анна будет его сотрудницей. Она об этом знает. Ему она ничего не сказала, не будучи уверенной, примет ли он предложение. Ну что только этим Богачам в голову не придет! Им приходит в голову даже такая нелепица, будто человек может отказаться от предложенной работы. Какой-то Ганс Бойман, вечный сторонний наблюдатель, который всю жизнь околачивался по всевозможным факультетам, восхищался каждым, у кого было дело, каким он мог плодотворно заниматься, завидовал каждому, кто так уверен был в своей полезности, что это заметно было даже на улице. И Анна еще спрашивает, хорошо ли он подумал. Денег у него оставалось всего на неделю, у матери брать он больше не имеет права. Замаскированная под бюллетень промышленная реклама, ну и что? Но она не в курсе, какие у него политические убеждения, сказала Анна. Ганс взглянул на нее. Ах вот что, политика. Да-да, но это совсем другое дело. И он заговорил о чем-то постороннем.
Политические убеждения! Конечно же, он против промышленников, против Богачей, живущих роскошной жизнью только потому, что унаследовали Богатства или способность эти Богатства создавать. Кто дал им право возвысить их специфическую способность, их способность обращения с деньгами, до всеобщего закона жизни, до непременного условия достойного человеческого существования? Они просто-напросто заграбастали все и провозгласили деловитость высшей добродетелью. Кто не удовлетворяет их требованиям, может топтаться на улице, оставаясь сторонним наблюдателем, или стать их приспешником, их прислужником, которому дают завлекательные наименования и парочку-другую прав, чтобы оставался смирным. Ганс был критиканом, хотя знал, что с людьми его склада даже трамвайную линию в порядке не сохранить, не говоря уже о более высоких общественных делах, хотя знал, сколь бесполезным он был и даже лишним на нашей отлично организованной планете, хотя его представления об ином устройстве общества едва ли выходили за пределы одной-единственной фразы: «Пусть всем будет одинаково хорошо». Он считал, что художники или скульпторы с равным правом могли бы возвести в закон жизни свои способности, и тот, кто не в состоянии был бы выразительно комбинировать краски, линии и плоскости, не мог бы притязать на общественный авторитет и на благосостояние; почему бы музыкантам, или альпинистам, или математикам, или актерам не сделать из своего занятия критерий ценностей, почему это могли сделать только денежные тузы? Но господин Фолькман был человек любезный, а в его вилле повсюду стояли удобные кресла и диваны, что располагало к долгим разговорам и способствовало укреплению светских связей, представляющих значительный интерес. И когда внизу, в городе, люди, и улицы, и дома спекались от жары в липкое, гадостное тесто, здесь легкой походкой прохаживались по прохладным гигантским залам или, раскачиваясь в тени зеленолистых балдахинов, освежались легким ветерком и, опуская руку, наслаждались прикосновением ухоженной травы. Тут люди потели меньше, а потому было легче пожимать их руки. Да разве его забота — уравнять этот холм и его виллы с обычной землей, с асфальтовой мостовой, что лежала внизу? Улыбки экспертов по экономическим вопросам казались ему облачками в небе. Да это же девятнадцатый век! Революция, волнения, классовая борьба, кипение страстей, волевые сердца! В ту пору, может статься, достаточно было обладать горячей головой и волевым сердцем, ныне же нужны точные знания, нужно быть специалистом в своей области, чтобы предотвратить безработицу и инфляцию! А он не умеет даже читать биржевой бюллетень в газете. Между информационным сообщением: «Платежный баланс государства покоится на солидной основе» — и его, Ганса, пожеланием, чтобы всем людям было одинаково хорошо, зияет пропасть, над которой и в помине нет никакого моста. Значит, придется ему предоставить заботу о благе человечества людям, способным принять деятельное участие в международной конференции по пшенице, тем, кто хорошо информирован о конвертировании разных валют, тем, кто рассчитывает общественный продукт и по своему усмотрению распределяет потребление и тяжкий труд. Руссо, родись он сегодня, пришлось бы быть юристом и знатоком конституции или специалистом банковского дела, захоти он еще раз написать свои книги; но таких книг ныне, видимо, потому никто не пишет, что Руссо нынешнего века — это крупные специалисты в своей области. А специалист — это человек, позволяющий своей фантазии порождать лишь те образы, которые его разум сумеет обратить в реальность. Стало быть, сейчас размышляют лишь о вещах осуществимых. А тотчас неосуществимое вообще неосуществимо. Размышлять же над неосуществимыми вещами специалисту просто смешно. Разумеется, Ганса мучили угрызения совести, когда он, сидя на террасе Фолькмановой виллы, попивал холодные густые соки. Разумеется, раболепство пожилой прислуги было ему тягостно, ибо она напоминала ему мать или одну из теток. Но что мог он поделать?
