– Это так ты себя оправдываешь?

Я прижался спиной к стене и выдохнул – долгим, усталым выдохом. Засунул руку в карман и вытащил Магнитку.

– Беа, мне надо на работу. Рад был с тобой повидаться, извини, что ничем не могу помочь.

– Дело в деньгах, да? – спросила она.

– Что?

– Мы же так и не заплатили тебе за то, что ты ее нашел, но…

– Что? – удивился я. – Нет. К деньгам это никакого отношения не имеет.

– А что тогда?

– Слушай, – сказал я как можно мягче. – У меня, как и у всех после кризиса, дела идут хреново. Деньги для меня не главное, но работать забесплатно я себе сейчас позволить не могу. К тому же сейчас я еду на собеседование к человеку, который, может быть, даст мне постоянную работу, так что и халтуру я взять тоже не смогу. Понимаешь?

– Хелен себе нового мужика нашла, – сказала она. – Сидел конечно же. Знаешь за что?

Я мотнул головой и попытался отмахнуться от нее.

– Изнасилование.

Двенадцать лет назад Аманду Маккриди похитили – ее дядя Лайонел с парой копов. Не с целью выкупа и не чтобы нанести ей вред, нет. Они всего лишь хотели найти ей семью и мать, которая не пила бы так, будто ей принадлежат акции ликероводочного завода, и не выбирала бы себе приятелей из каталога извращенцев. Когда я нашел Аманду, она жила с семейной парой, которая искренне ее любила. Они были готовы костьми лечь, чтобы обеспечить ей здоровую, стабильную и счастливую жизнь. Вместо этого они оказались в тюрьме, а Аманда – у Хелен. И это я ее вернул.

– С тебя должок, Патрик.

– Чего?

– Я говорю, с тебя должок.

Я снова почувствовал прилив ярости – тихое тик-тик, которое нарастало, превращаясь в гул тамтамов. Я правильно поступил. Я знал, что правильно поступил. Без всяких сомнений. Вместо сомнений была эта ярость – мутная, бессмысленная, растущая все последние двенадцать лет. Я засунул руки в карманы – чтобы не врезать кулаком по белой стене с наклеенной на нее картой метро.

– Я ничего тебе не должен. Я не должен ничего ни тебе, ни Хелен, ни Лайонелу.

– А что насчет Аманды? Ей ты тоже ничего не должен? – Она вытянула руку, почти прижав друг к другу большой и указательный пальцы. – Ничуточки?

– Нет, – сказал я. – До свидания, Беа.

И направился к турникетам.

– А про него ты так и не спросил.

Я остановился. Засунул руки еще глубже в карманы. Сделал глубокий вдох. Обернулся к ней.

Она переступила с левой ноги на правую.

– Про Лайонела. Он уже должен был выйти, знаешь? Он же нормальный человек, не бандит. Юрист сказал, если он признает себя виновным, ему дадут двенадцать лет и он выйдет через шесть. В этом он не соврал – двенадцать ему и дали.

Она шагнула ко мне. Остановилась. Сделала два шага назад. Между нами текла толпа, некоторые прохожие недовольно на нас поглядывали.

– Его там лупят почем зря. И не только, но он об этом не рассказывает. Ему там не место. Он же хороший человек, понимаешь? Она отступила еще на шаг. – Он ввязался в драку – один парень хотел у него что-то отнять, а Лайонел… он же здоровяк, и он этого парня покалечил. И теперь ему придется отсидеть весь срок, и уже не так много осталось, но пошли разговоры, что на него хотят еще что-то повесить, если он не согласится стучать. Федералы требуют, чтобы он им помог прижать какую-то банду, которая таскает в тюрьму наркоту. И они сказали, если он им не поможет, они ему статью поменяют. А мы думали, что он выйдет через шесть лет.

Она скривила губы – нечто среднее между вялой улыбкой и гримасой отчаяния.

– Знаешь, я иногда уже ничего не понимаю.

Прятаться мне было негде. Я попытался выдержать ее взгляд, но сдался и уставился в пол. Мимо нас прошла еще группка школьников. Они над чем-то смеялись – беззаботно, жизнерадостно. Беатрис проводила их взглядом и от их счастья как будто съежилась. Она выглядела такой невесомой, что казалось, первый же порыв ветра подхватит ее и бросит вниз, к основанию лестницы.

Я поднял руки:

– Я больше не беру частные заказы.

Она взглянула на мою левую руку:

– Женился, а?

– Ага. – Я шагнул к ней: – Слушай, Беа…

Она вскинула ладонь:

– Дети?

Я замер. Ничего не сказал. Не мог найти слов.

– Можешь не отвечать. Извини. Правда, извини. Не стоило мне приходить. Я просто подумала, не знаю, я просто…

На пару секунд она уставилась куда-то справа от меня.

– Уверена, у тебя это хорошо получается.

– А?

– Уверена, что отец из тебя отличный. – Она слабо улыбнулась. – Я всегда думала, что ты таким и будешь.

Она развернулась и растворилась в толпе, выходившей со станции. Я прошел через турникет, спустился по лестнице на платформу. Оттуда я видел парковку, выходившую на бульвар Моррисей. Толпа выливалась с лестницы на асфальт, и на секунду я снова увидел Беатрис. Только на секунду. В толпе было полно старшеклассников, и большинство из них были выше ее.

До работы мне было ехать всего четыре остановки по красной ветке. Но когда эти четыре остановки ты толкаешься в громыхающей жестянке вместе с еще сотней человек, пиджак мнется довольно основательно. Я вышел на Саут-Стейшен, потряс руками и ногами, тщетно надеясь привести костюм в божеский вид, и направился к Ту Интернешнл Плейс – небоскребу, изящному и бездушному, как нож для колки льда. Там, на двадцать восьмом этаже, располагался офис «Дюхамел-Стэндифорд Глобал». У этой компании не было корпоративного аккаунта в Твиттере. И блога у них тоже не было, и, если ввести в Гугл запрос «частные расследования бостон», контекстная реклама тоже не указала бы их адрес. Вы не нашли бы их контактную информацию ни в «Желтых страницах», ни на задней обложке журнала «Безопасность и вы», и они не крутили свою рекламу в два часа ночи, между роликами тренажера Thighmaster 6000 и секса по телефону. Большинство людей в этом городе вообще не подозревали об их существовании. И каждый квартал каждого года их бюджет на рекламу составлял одну и ту же сумму – 0 долларов.

И они работали в этой сфере уже 170 лет.

Их офисы занимали половину всего двадцать восьмого этажа небоскреба Ту Интернешнл.

Выходившие на восток окна глядели на пристань. Выходившие на север – на город. На окнах не было ни штор, ни жалюзи. Все двери и стенки в офисах были изготовлены из матового стекла. Иногда, в самый разгар летней жары, от одного их вида хотелось одеться потеплее. Надпись на стеклянной входной двери была меньше чем дверная ручка:

Я позвонил в дверь. Войдя внутрь, я оказался в просторной приемной с белоснежными, ледяного оттенка стенами. Единственным украшением интерьера служили развешанные на стенках квадраты и прямоугольники матового стекла – каждый не больше фута шириной. Торчать в этой комнате и не заподозрить, что за тобой наблюдают, было просто невозможно.

За единственным в комнате столом сидел человек, переживший всех, кто еще мог бы помнить те времена, когда его в этой комнате не было. Его звали Бертран Уилбрахам. Возраст его не поддавался определению – то ли побитые жизнью пятьдесят пять, то ли бойкие восемьдесят. Кожа его цветом напоминала хозяйственное мыло – вроде того, какое мой отец держал у рукомойника в подвале, а из всей растительности на голове у него имелись только очень тонкие и очень черные брови. Даже щетины у него я никогда не видел. Все работающие на «Дюхамел-Стэндифорд» мужчины обязаны были носить костюм и галстук – цвет и покрой оставались на усмотрение сотрудника, однако на пастельные оттенки и цветочные узоры тут косились с неодобрением. Рубашка обязана была быть белой. Без вариантов – только белая, никаких полосок, сколь бы тонкими они ни были. Бертран Уилбрахам, однако, всегда носил рубашку светло-серого цвета. Костюмы и пиджаки его менялись, хотя и заметить это было непросто, с темно-серых на черные или на темно-синие, но серая, нарушающая протокол рубашка оставалась неизменной, как бы намекая – вот такая унылая у нас революция.