– Вы кто? – спросил он каким-то безжизненным голосом, точно ему совсем не важно, что там они ответят.

– Вы Артур Смолли, сэр? – осведомился Лютер.

Мужчина засунул большие пальцы за подтяжки.

– А вы как думаете?

– Надо было догадаться? – произнес Лютер. – Думаю, что вы.

– Верно догадался, парень. – Он подался им навстречу, шевельнув сетку. – Чего хотите?

– Нас послал Декан, – объяснил Джесси.

– Да ну?

В доме за его спиной кто-то застонал, и до Лютера долетел запах гнили, точно кто-то еще в июле вынул из холодильника яйца, молоко и мясо, да так их и оставил.

Артур Смолли увидел, как Лютера перекосило от вони, и открыл дверь с сеткой пошире:

– Вы как, хотите войти?

– Не-а, сэр, – ответил Джесси. – Может, вы нам просто отдадите Декановы деньги?

– А, деньги? – Он похлопал себя по карманам. – Ну как же, у меня кой-какие имеются, я их аккурат сегодня утром выудил из денежного колодца. Правда, чуток сыроваты, но…

– Мы тут не шутки шутим, – заметил Джесси, поправляя шляпу, съехавшую ему на лоб.

Артур Смолли наклонился над порогом, и Джесси с Лютером отшатнулись.

– Как, похоже, чтобы я в последнее время работал? – спросил Смолли.

– Нет, не похоже.

– А знаете, что я делал?

Последние слова он прошептал, и этот самый шепот заставил Лютера попятиться: в нем было что-то непристойное.

– Позавчера вечером я схоронил свою младшенькую, – прошипел Артур Смолли, вытянув шею. – Под вязом закопал. Она его любила, этот вяз, вот я и… – Он пожал плечами. – Тринадцать ей было. А моя старшая сейчас валяется в постели с этой хворью. А жена… Она уж два дня все никак не очнется. Голова у нее горит, что твой чайник. Помрет она, – заключил он. – Видать, сегодня в ночь. Или завтра. Вы точно войти-то не хотите?

Лютер с Джесси покачали головой.

– У меня там простыни в поту, и дерьмо надо отмывать. Помощники пригодятся.

– Деньги, мистер Смолли.

Лютеру хотелось удрать с этого крыльца, подальше от этой хворобы, и он ненавидел Артура Смолли за его нестираную рубаху.

– Я не…

– Деньги, – произнес Джесси, и в опущенной пока руке у него уже был «сорок пятый». – Хватит вилять, старый хрен. Гони монету, черт тебя дери.

Из дома снова донесся стон, тихий, протяжный, придушенный; Артур Смолли уставился на них и смотрел так долго, что Лютер подумал, уж не спит ли тот на ходу.

– Совсем у вас совести нет? – спросил старик, поглядев сперва на Джесси, а потом на Лютера.

– Ни капли, – честно ответил Лютер.

Глаза Артура Смолли расширились.

– У моей жены и ребенка…

– Декану дела нет до твоих домашних обстоятельств, – отчеканил Джесси.

– Но вы-то? Вам-то до чего есть дело?

Лютер не смотрел на Джесси и знал, что Джесси не смотрит на него. Он вытащил из-за пояса «тридцать восьмой» и наставил его прямо в лоб Артуру Смолли.

– Нам есть дело до этих самых денег, – объяснил он.

Артур Смолли заглянул в дуло пистолета, а потом – Лютеру в глаза.

– Господи, и как только твоя мамаша ходит по улице, если знает, что выродила такую мразь?

– Деньги, – повторил Джесси.

– Или что? – спросил Смолли.

Этого-то Лютер и боялся.

– Или вы меня грохнете? Черт побери, мне это очень даже по душе. Семью мою грохнете? Уж сделайте такое одолжение. На здоровье. Не станете вы…

– Я заставлю тебя ее вырыть, – произнес Джесси.

– Чего-чего?

– Что слышал.

Артур Смолли тяжело привалился к дверному косяку:

– Ты этого не говорил, ведь так?

– Еще как говорил, старый хрен, – сказал Джесси. – Я заставлю тебя выкопать дочку из могилы. А нет, так я тебя свяжу и заставлю смотреть, как это буду делать я. А потом она будет валяться рядом, а я снова засыплю яму, и тебе придется ее хоронить по второму разу.

«Мы вот-вот грянемся в ад, – подумал Лютер. – Прямым ходом».

– Что ты на это скажешь, старина? – Джесси снова засунул «сорок пятый» за спину.

Глаза у Артура Смолли наполнились слезами, и Лютер взмолился про себя: только бы они не потекли, эти самые слезы. Ну, пожалуйста. Пожалуйста.

Артур сказал:

– Нет у меня денег, – и Лютер понял, что волю к сопротивлению старик потерял.

– Что же у тебя тогда есть? – спросил Джесси.

Джесси ехал за ним на своем «форде-Т», а сам Лютер вел «гудзон» Артура Смолли: выкатился на нем из-за хлева, развернулся перед домом, а старик все стоял на крыльце и смотрел. Лютер переключил передачу и прибавил газу, минуя низенький заборчик на краю дворика. Он уверял себя, что не видел свежевскопанной земли под вязом. Он не видел лопаты, торчавшей из темно-бурого холмика. Не видел креста, сколоченного из сосновых досочек и выкрашенного блекло-белым.

К тому времени, как они прошлись по всем из списка, у них уже имелось несколько ювелирных штучек, тысяча четыреста наличными и сундучок с приданым, красного дерева, прикрученный к багажнику той колымаги, что некогда принадлежала Артуру Смолли.

Они видели ребенка, посиневшего, точно небо в сумерки; они видели женщину, не старше Лайлы, лежавшую на раскладушке на террасе перед домом, и казалось, ее кости, зубы, глаза рвутся из ее тела на тот свет, в небеса. Видели мертвеца, сидевшего прислонившись к стене хлева: чернейшего из всех черных, словно ему в череп ударила молния.

Судный день, подумал Лютер. Для всех он настанет. И ему с Джесси придется явиться пред Господом и дать ответ за то, что они сегодня натворили. Такого не искупишь. Хоть за десять жизней.

– Давай все вернем, – сказал он после третьего дома.

– Чего?

– Вернем все и удерем.

– И весь остаток своей вшивой жизни будем озираться, не пришел ли за нами Дымарь, или Франт, или еще какой-нибудь конченый ниггер при пушке, которому нечего терять? Где мы спрячемся, Деревня, как по-твоему? Двое черномазых в бегах?

Лютер знал, что Джесси прав, но знал он и то, что беднягу Джесси вся эта история так же раздирает изнутри, как и его самого.

– Потом насчет этого будем думать. Мы…

Джесси засмеялся, и это был самый скверный смех, какой Лютер от него когда-нибудь слыхал.

– Или мы это сделаем, или мы покойники, Деревня. – Он расправил плечи, раскинул руки и обнял его. – И ты это знаешь. Если только ты не хочешь убить эту акулу, а попутно подписать смертный приговор и себе, и своей женушке.

Лютер забрался в машину.

Последний, Оуэн Тайс, заплатил им наличными, сказав, что у него так и так не выйдет их потратить на этом свете. С тех пор как померла его Бесс, он частенько подумывал взять дробовик и отправиться на ту сторону вслед за ней. В середине дня у него воспалилось горло, а теперь уже начало прямо-таки жечь, и все равно ничего ему, на хрен, не нужно, когда нету Бесс. Он им пожелал всего хорошего. Сказал, все понимает, чего уж там. Понятное дело. Надо же мужику зарабатывать на жизнь. Ничего тут нет стыдного.

Сказал: вся моя семейка того, черт дери, верите, нет, было преотлично, мы ужинали за этим вот столом, мой сын, его жена, моя дочь, ее муж, трое внучат и Бесс. Просто сидели, жевали, болтали. А потом – потом словно Господь самолично спустился через крышу в этот вот дом и сгреб всю семью.

– Точно мы мухи на столе, – сказал он. – Точно мухи.

Они катили по пустой Гринвуд-авеню, и по пути Лютер насчитал двадцать четыре окна с нарисованными косыми крестами, и наконец они оставили машины в переулке позади «Владыки». Из домов, что стояли в переулке, не пробивалось ни единого лучика света, и Лютер задался вопросом, осталось ли что-то еще от этого мира, или весь он стал сине-черным от гриппа.

Джесси поставил ногу на подножку своего «форда», закурил, выпустил струю дыма в сторону черного хода «Владыки», то и дело кивая словно в такт какой-то музыке, которую Лютер не мог расслышать, и потом поднял на него глаза и произнес: