Теперь не понял Миша.
– И что?
– Реакция на стресс. У меня сны – у тебя графики. Жениться вам надо, барин.
Миша посмотрел на Сергея, будто тот его ударил. Сергею стало стыдно, и он торопливо продолжил:
– Надо верить. Год нас поколбасит, два, и опять строить начнем. Так всегда. А ты – как мальчик, спрятался на чердаке со сборником фантастики. Его другие дети играть не берут, а он думает: ничего, вот будет ядерная война, вы умрете, я один выживу и все игрушки – мои… Мы на следующие выходные на шашлык, хочешь – с нами давай, – сказал Сергей, думая про себя: Глашка убьет.
Миша щелкнул клавишей ноутбука. На экране появилась старая фотография. Два бледных худых мальчика в бриджах и матросках напряженно смотрели в объектив.
– Тоже верили. Хорст и Йоган, двойняшки. Прадед по маме и его брат, евреи немецкие. Соперничали всю жизнь. Один в СССР уехал, социализм строить, второй в Мюнхене лавку открыл. Обоих – прикол – в сорок первом посадили. Хорста как шпиона, Йогана как еврея. Хорст вышел в пятидесятом, Йогана отравили газом в сорок втором, в Треблинке. Прадед говорил, все это время и он, и Йоган, каждый на своей стороне, чувствовали, что надвигается. Но верили, что обойдется. Вера иррациональна, Сергей, а интуиция – нет. Веру человек выдумал, а интуиция, очко – его шестое чувство, инстинкт. Ты ощущаешь, сколько черной энергии накопилось в Москве, стране, мире? Неужели не понимаешь, что все взорвется? Это ты – мальчик под одеялом, верящий, что если закрыть глаза, чудовища уйдут. Поздно. Теперь все, что увидишь, будет работать на меня. Говори себе: не обойдется, не верь.
Прощаясь, Миша сунул Сергею толстую файловую папку.
– Посмотри, время будет.
Придя домой, Сергей положил ее на верхнюю полку вешалки, где шарфы и перчатки, чтобы легче найти, когда отдавать.
– Как Миша? – спросила жена. Ожидая Сергея, она прикорнула у телевизора и сейчас давила зевок, двигая челюстью.
– Лечиться надо Мише. Электричеством.
***
Бог, создавший Москву, был небесным беспризорником, в лохмотьях и с грязными руками. Он вылепил город из обломков и осколков, воткнул в него краденые блестяшки, а когда не помогло, наклеил повсюду фантиков от жвачек.
Серая масса облаков висела на заводских трубах и шпилях высоток, как грязное одеяло на гвоздях. Солнца не было. Сергей не помнил, когда последний раз смотрел на небо в Москве. Его как будто не было в этом городе, как не было белого снега, а был серый, как не было воздуха, а была выхлопная труба с присосавшимися к ней в надежде на успех пятнадцатью миллионами.
Прошло больше трех месяцев с их разговора с Винером, но Миша никак не успокаивался. Он присылал Сергею статьи и ссылки на форумы, где обсуждался неминуемый конец света. Сергей, чувствуя себя обязанным Мише уже потому, что тот был калекой, исправно читал все и скоро почувствовал, что сам начинает сдвигаться. Он стал участником пары форумов. Люди в них походили на набившихся в тесный тамбур вагона курильщиков. Дым висит под потолком, ест глаза, царапает ноздри на вдохе, оседает пленкой копоти на коже, а они все равно продолжают курить, кашляя, смаргивая слезы, падая друг на друга при толчках поезда. Так же и в форуме люди пугали других и пугались сами, с радостным воодушевлением смакуя грядущую гибель всего.
Встречаясь с Сергеем, Винер всякий раз спрашивал – не передумал ли он. Этими вопросами и письмами он добился того, что возможность уехать стала частью жизни Сергея. Он отрицал ее, но подсознательно с ней свыкся. И против воли стал думать каждый раз, стоя в пробке: правда, за что цепляюсь? За зарплату, «возможности» или счастье свысока смотреть на тех, кто не в Москве? Но он не получал больших денег, и город высасывал их подчистую.
Полученной сегодня зарплаты за март – конверт из коричневой бумаги лежал во внутреннем кармане пиджака – с трудом хватит на продукты, оплату кредита, счетов, невроксана и сиделки. Сергей влез в долги. Не случись чуда, а ждать его было неоткуда, он не сможет рассчитаться. Не было и надежд на выдающуюся карьеру. Надеялся на пост главы департамента, но кризис и хватающие зубами за пятки молодые выпускники финансовых институтов заставляли радоваться повышению до начальника отдела.
Когда ему было двадцать семь, он ждал от жизни чего-то хорошего, и вот прошло десять лет, и он, оглядываясь назад, думал, что тогда и было хорошо. Было ли? Не будет ли он в сорок семь так же смотреть в сегодняшнюю свою маету? Или до какого-то раздела земного времени человек живет несбыточными надеждами, а после – тоской по упущенному? Так ради чего все? Зачем терпеть такую боль, Сереженька?
Может, правда, уехать из этого города, от скопившихся в нем злобы и нерва? Отрастить бороду, ходить босиком за плугом? Все бред.
После проспекта Андропова дорога очистилась, и Сергей успокоился. Человек слаб, думал он, а Москва его дразнит. Нам бы о людях думать, а не о «Хаммере». Скромности нет. Превратились в организм, который жрет и гадит, так нельзя, наверное.
Вот я убедил себя, что сволочи рулят миром, и сам стал злым. А надо наоборот, поступать по-доброму, каждый день, и добро пойдет от тебя к другому, а от него – дальше, и будет меняться вся картина.
Мысль приободрила Сергея, и он расправил плечи, и улыбнулся, словно понимание добра уже стало первым добрым поступком. Он так увлекся смакованием своей внезапной праведности, что проскочил мимо старого «Фокуса», мигающего аварийкой на обочине. Рядом с машиной, у красного отражающего треугольника, косо поставленного на асфальт, махал проезжим паренек лет восемнадцати. Проскочившим машинам он отвешивал вслед насмешливый поклон: казалось, ничто не может испортить ему настроения, ни холодный апрельский дождь, ни равнодушие людей.
Сергей притормозил так резко, что качнуло вперед, а водитель сзади, объезжая, обдал его возмущенным сигналом. Вот и первый добрый поступок, подумал Сергей и медленно поехал к «Форду» на задней передаче. Повернув голову, уперев руку в бок пассажирского сиденья и упиваясь своим благородством.
Разглядел водителя «Фокуса» – черноволосый, улыбчивый кавказец в модных узких джинсах и короткой кожанке. Он подпрыгивал на месте – от радости и чтобы согреться, – и показывал Сергею кулак с оттопыренным большим пальцем, одобряя его поступок. Сергей опустил стекло – парень склонился к окну.
– Здравствуйте, – акцент легкий, горский, певучий, – я приехал, похоже… Колесо спустило, запаски нет, как обычно, короче. Выручите?
Он сразу располагал к себе – молодостью, улыбкой, обаянием. Такого друга хотят мальчишки, о таком парне мечтают девушки.
– Не вопрос, – в предложенной шутливой тональности ответил Сергей и тоже улыбнулся, как вдруг задняя дверца его машины открылась и хлопнула, впуская в салон человека, и с ним – холод:
– Так, сучок, сейчас вперед и налево на повороте, поехали!.. Едем, сука, не стоим! – взвизгнул новый пассажир и упер в шею Сергея холодное железо.
Пистолет, понял Сергей, послушно трогая. Он приставил к моей шее пистолет. Сергей не ощущал страха, только недоумение, не веря, что все происходит на самом деле: он словно смотрел кино про этот момент своей жизни. В зеркале заднего вида заметил, как следом тронулся «Форд».
– В парк съезжай… В парк, пидор, съезжай, бля!.. – Сергея ткнули дулом в шею, и он медленно съехал в парк, проехал двести метров и свернул на кочковатую грунтовку, уходящую в лес двойной извилистой колеей.
Я читал про эти банды, отрешенно думал Сергей. Они воруют машины – странно, что позарились на не слишком престижный «Пассат», обычно работают по машинам дороже. Или это недавняя банда, набивают руку? Точно, молодые оба. В любом случае, машина застрахована, а меня трогать они не будут, какой им смысл (резать мне голову бить в висок гаечным ключом чтобы потом написали в протоколе про тупой предмет душить ремнем сзади упираясь коленом в спинку сиденья).
Проехали дальше – колея стала у́же, заросла, и машина тронула днищем бугор между вдавленными в землю колесными следами. Этот район бирюлевского парка называли «за трубами». Сюда редко кто ходил днем, а вечером увидеть здесь человека было чудом. По крайней мере, человека, от которого не хочется удрать.
