Начало болезни сходно с опьянением. Сознание как-то отодвигается, становится узким и тесным, вмещая в себя лишь уют пухового одеяла, дрожь легкого озноба, какие-то тихие, детские мысли: за окном холодная темнота, стылый воздух, а ты заболел, и в школу не надо. Мама ищет градусник, открывает малину, заваривает горячий чай, ходит негромко, в тапочках, шуршит в шкафчике. Хрустит упаковка таблеток, а через минуту эти таблетки принесут в сонную комнату на простом блюдце, поставят на стул у кровати чашку чая и станут гладить тебя по голове, жалея. И неважно, что на дворе не зима, а лето, и что мама далеко, а рядом - только жена и недавно приобретенный приятель, все равно - я заболел, я нуждаюсь в заботе...
- Эрик? - Хиля обеспокоенно склонилась надо мной, положила на лоб сухую теплую ладошку. - Ты что? Ты нормально себя чувствуешь?
- Нормально, ничего, - я улыбнулся ей.
- Нет, черт, а! - сердито воскликнул Зиманский. - Не получается тут три треугольника, хоть убей меня!..
- Эх ты, статистик, - Хиля отобрала у него спички и поставила их на бревне вертикально, шалашиком, придерживая двумя пальцами за темные серные головки. - Смотри, вот так.
- Ма-амочки... точно. И откуда ты все это берешь?
- Из книжки "Занимательные задачи для детей"... - моя жена помолчала и снова оглянулась на меня. - Эрик, милый, ты не болен, нет?
Мы достаточно давно знаем друг друга, врать не имело смысла, и я кивнул, чувствуя, как забита, заложена ватой вся голова.
- Пора домой, - Хиля тут же встала, отряхнула платье, протянула мне руку. - Можешь встать?.. - потянула, подняла, помогла одеться. - Вот, так... Что ж ты у меня такой ... - я успел подумать, что она скажет "цветок лилейный", - ... такой неустойчивый-то? Чуть замерз, и все - падаешь?.. Да еще отпуск теперь пропадет...
Зиманский ловко подцепил меня под руку:
- Ничего не пропадет, три дня - и будет бегать! Я гарантию даю! У меня свои способы лечения, проверенные.
Мы неловко двинулись к станции, поминутно останавливаясь, потому что идти я не мог, такая накатила слабость. Со стороны мы, должно быть, напоминали трех солдат на поле боя: двое здоровых тащат раненого, бросить нельзя, нести тяжело, а враг поджимает. Врагом была электричка: заглянув в карманное расписание, обязательное для каждого инспектора, Зиманский присвистнул - до нее оставалось двадцать минут, а следующая должна была пойти лишь через полтора часа.
Впрочем, мы успели, в самый последний момент взлетев на платформу. Меня впихнули в тамбур, и чьи-то сердобольные руки тут же подхватили под мышки мое вялое тело, потащили в вагон и бережно опустили на жесткое сиденье.
- Спасибо, спасибо! - Хиля с Зиманским, красные от быстрой ходьбы, уже обсели меня с двух сторон, а тот, который помог, пожилой, лысоватый, в клетчатой загородной рубашке, наклонился, протягивая флакончик с таблетками, но был вежливо отвергнут и ушел, пожав плечами.
Электричка тронулась. Было четыре сорок пополудни.
...Не помню, как и когда я очутился дома. По пути у меня, очевидно, подскочила температура, и в памяти остался только страшный озноб, волны дрожи в тщетных попытках согреться и беспросветное марево перед глазами, сквозь которое проступало то напуганное лицо Хили, то вокзальные часы с неразличимым циферблатом, то Зиманский, который что-то спрашивал, то куски улицы, то какие-то бесконечные лестничные марши и скользкие, гнущиеся в руках перила.
Потом я на короткое время очнулся в кровати. Надо мной стояли шесть человек: мама, "папа", Хиля, Зиманский, толстый врач и пожилая сестра со шприцем в руках. Светился торшер, остро пахло лекарствами. Я закрыл глаза. В вену жалом вошла иголка, потекло к сердцу теплое, вязкое, и сознание вновь провалилось.
Впервые я бредил и понимал, что брежу, но никак не мог вырваться из темного квадратного кошмара, главным в котором был огромный дом с множеством одинаковых комнат и извилистых коридоров. Везде горели слабые угольные лампочки, они отражались в чьих-то глазах, и глаза, большие, немигающие, были мертвыми - передо мной лежал на столе бесполый труп с беззащитно раскинутыми руками и уродливым швом от груди до паха, грубо сметанным черными портновскими нитками. Я пил над ним чай, спокойно размешивая ложечкой сахар, а с другой стороны стола Хиля, прислонившись спиной к серой стене, сидела на кушетке и смотрела, как я пью. Откуда-то возникла моя мама с маленьким круглым подносом, на котором стояла чашка кофе и тарелочка с мягкими ромовыми бабами, обильно политыми шоколадной глазурью. "Поешь, Эля, поешь немножко..." - мама почему-то плакала, а Хиля все смотрела куда-то, и я понял, что она не видит меня, а в глазах у нее - только лампочки. Почему-то именно это было самым страшным, и я мычал: "Хи-иля...", силясь проснуться и оборвать кошмар, но появился Зиманский, веселый, белозубый, в рубашке с закатанными до локтей рукавами, и все продолжилось. В руках он держал тонкий ремень - тот самый, что у дворника. И мама, поставив поднос на стул, вдруг подошла ко мне, взяла за руку и повела, как когда-то в детстве, по бесконечно удлинившейся комнате. Я хотел вырваться, объяснить, что ни в чем на этот раз не виноват, но она лишь покачала головой и сказала укоризненно: "Ты ничем не лучше того, другого. Тот обманул ее доверие, а ты обманываешь ее надежды".
Моя жена вдруг шевельнулась, поднялась с кушетки и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. А Зиманский, стоя точно под лампочкой, ждал меня, похлопывая ремнем по ладони и улыбаясь хитро, с легкой издевкой, словно говоря: "Что, съел?".
- Хиля! - закричал я и вынырнул, наконец.
Был день, белый, бессолнечный, мирный. Тикали часы. Кто-то маленький, теплый, живой карабкался по моей груди, норовя забраться под одеяло и издавая настойчивые, но странно успокаивающие звуки. Инстинктивно я схватил его, готовый отшвырнуть, и сразу расслабился. Котенок, белый с черными пятнами, месяцев двух от роду, смотрел на меня с детской серьезностью и мурлыкал, я чувствовал ладонью его быстро бьющееся сердечко и уютную вибрацию крохотного тела. Мы были одни в комнате. Я погладил его кончиком пальца между широко расставленными ушами, посадил на одеяло. Он деловито пошел, подняв белый хвост, выбрал место, улегся, свернулся улиткой, уснул, причмокивая.
И я уснул, на этот раз без кошмаров. Проснулся вечером, Хиля сидела надо мной с книгой, чистенькая, аккуратная, с двумя короткими хвостиками на затылке, и свободной рукой возила по краю кровати, а котенок ловил ее пальцы, лежа на простыне вверх тормашками и запрокинув маленькую голову.
- Хиля, - тихонько позвал я.
Она живо оторвалась от чтения, просияла:
- Наконец-то!.. А у нас ребеночек, смотри. Это - Ласка, высокопородная кошка модной коровьей расцветки. Зиманский купил ее на рынке за двадцать копеек.
Я взял Хилю за руку:
- Мы уже познакомились. Ты уходила куда-то? Я просыпался, но только Ласка тут была, а тебя не было...
- Хотела купить тебе яблок, - Хиля потрогала мой лоб, покачала головой. - Плох ты был, мое золото, у тебя шестой раз в жизни случился легочный грипп. Доктор хотел тебя в инфекционное положить, да отец твой не дал. Так что сюда каждый день целая бригада ходит, врач, сестры...
- А сколько их уже - дней? - я поманил Ласку и стал гладить ее по шерсти.
- Девять, - Хиля вздохнула. - Жуть, а не болезнь. Ты бредил. А я даже не заразилась... Правильно говорят, что зараза к заразе не липнет... - она вдруг низко наклонилась ко мне, зашептала. - Слушай... тут мужик какой-то третий день ошивается на лестнице. Вроде нормальный, одет, как интеллигент, а глаза - никакие, совсем кисель... Я в магазин выхожу - он стоит на площадке, где окно. Иду назад - стоит. Отцу твоему сказала, он вышел, а мужика и след простыл! А назавтра - опять. Боюсь! Не трусиха вроде, а боюсь до ужаса!.. Кто это может быть, а?
Я попытался приподняться, сразу почувствовав ее страх, словно он был моим собственным:
