— Да делов-то — только пририсовать! Пять минут — и готово, — услышал он позади юношеский голос и сдвинулся, и повернул голову: оказалось подростки. Потому-то и разговор вольный.

— …Так они с крыши по верёвке… Главное, слышь, только сейчас заметили!.. Да ерунда всё это! Висят себе чмошники и пусть висят, глаза мозолят… А мы на днях такую клёвую стенографию замутили: ширина — десять, высота — три, представляете три метра! Валёк, слышь, как разошёлся… А вот и ментура!.. Ду хает, ду хает!.. Ты всё сфотал?.. Отходим! У меня нычок не палёный есть…

И парни спокойно, вразвалочку двинулись по дорожке и, и вдруг резко свернув вбок, скрылись из виду. И беглецу пришлось отойти, когда показалась несущаяся прямо по тротуару чёрная бээмвэшка. Зашевелилась и другие, и стали растекаться в разные стороны. Лишь горстка задержалась и отступила к деревьям, и там застыла, выжидая, и он застыл вместе с ними: что дальше?

А дальше будут наводить порядок, сдёрнут полотнище, свернут осквернённое изображение сиятельных лиц в рулон, заведут дело по факту вандализма. Но если его задержат здесь на месте преступления, то зачем искать злоумышленника — вот он! Пусть попробуют! А он постоит и посмотрит, как это будет…

И тут на площадку у торца дома подъехала и аварийка, и автобус с тёмными окнами и ещё какие-то начальствующие машины. Посыпавшиеся из автобуса люди сходу выставили оцепление, и вот тут публика зароптала.

— Куда вы меня гоните-то? — закричала женщина с коляской. — Пустите! Я живу в этом доме. Мне ребёнка кормить надо. — Подошла и постарше с тяжёлыми сумками: — Нет, почему это я должна обходить? Вон мой подъезд — рядом…

— Ну, долбоёвы! Подъехали бы по-тихому с вышкой, сняли бы, никто бы и внимания не обратил! А это, смотри-ка, нагнали сколько, будто бомбу нашли, — мотал головой щуплый человек в комбинезоне с ящиком инструментов. — А теперь что, теперь весь город будет знать, — кивнул он головой на длинную цепь из трамвайных вагонов, что медленно проплывали мимо дома, что, движение восстановили? И в трамвайных окнах отдельными пятнами лица, лица, лица…

«Ну, эти люди вольные, и пока по окнам не стреляют, они могут смотреть. А тебе нельзя!» — опомнился беглец. Кто собирался сдаться на своих условиях? Этим намерениям бравада противопоказанна. Да какая там бравада, куда всё и подевалось! И вот осторожность насторожилась, и страх замутил песочком, и теперь там, внутри, что-то начинает подрагивать. Нет, никакого трамвая! Он пойдёт вдоль линии и доберётся пешком до остановки Индустриальная.

И минут через сорок он и в самом деле был на месте, у большого серого дома, только дверь по-прежнему была закрыта. И что теперь? Что, что? Во всяком случае, торчать у подъезда нельзя. Но и бегать бездомной собакой по округе не хочется. Оставить записку? Ага, ещё и подписаться! Хорошо Пустошин А. И. не знает, кто так настойчиво его добивается. А если б знал? Наверняка убежал бы в дальневосточную тайгу, говорят, леса здесь непроходимые. Но ему нужно совсем немного — пусть только порекомендует адвоката и журналиста — и все! Ну, если только и сам Пустошин как свидетель. Лишний человек не помешает. Лишний? Где у беглого лишние? Но если хабаровский защитник прав угнетенных откажет… Вот бы узнать это поскорее и не строить иллюзий. Узнаешь, узнаешь! А пока надо найти укромное место и попробовать составить текст заявления, такую небольшую съедобную рыбу?

Тихое местечко нашлось у решётчатого забора, за ним подростки в синих майках гоняли мяч. Там была изрезанная вдоль и поперёк лавочка, её надёжно прикрывали кусты, и детские крики совсем не мешали, совсем наоборот — придавали ощущение жизни. Если только не прислушиваться, а то ребятки изъясняются отнюдь не художественным матом. Он вытащил блокнот, щёлкнул ручкой, занёс над бумагой и остановился. С чего начать? «Настоящим заявляю…»? Заявить — это значит объяснить. Но кто бы ему самому растолковал, что там было у станции Оловянная?

— Слышь, мужик, курева не найдётся? — присел на лавку человек в белой кепочке. Белым и чистым на нём было и всё остальное: и рубашка, и брюки, и сандалии. Дышал незнакомец с трудом, куда ему курить, но если так хочется… И, вытащив нераспечатанную пачку сигарет, он протянул её страждущему.

— Да ты вытяни сигаретку-то, вытяни, а то мне самому никак, руки уже мелкую работу не делают. — И, не успев прикурить, человек долго откашливался, но, затянувшись, задышал ровно и уже весело известил:

— Вон видишь, самый высокий, ну, беленький который, — это мой! — с гордостью показывал человек рукой в россыпь мальчишек на поле. Ну да, только родной отец мог увидеть среди высоких и спортивных самого высокого… А он узнал бы сыновей среди других, вот так издали?

— Ты посмотри, какая обводка, а? А ноги, видишь, какие накачанные, настоящие футбольные ноги! А координация! И скорость, скорость! И не ленивый, нет, не ленивый! Веришь, может днями гонять! А бьёт как, что ты! Ты приходи завтра, они с колледжем будут играть, посмотришь, оценишь в игре! Ему и предложения уже были… Приходи, приходи, не пожалеешь…

«Он что, меня за футбольного селекционера принял? Ну да, на каждого найдётся свой селекционер!»

— Жена бывшая, слышь, не подходи к нему, говорит, а то, мол, в суд подам… А как не подходить? Я ж ещё живой… А она, гадина, не дождется, когда сдохну, — делился наболевшим отец футболиста. И, сняв кепочку — оказался лысым — стал обмахиваться: духота замучила!

И отчего-то стало жалко незнакомца: вот оделся в чистенькое, пришёл на сына посмотреть и тоже через забор, как через решётку.

— Да, с жёнами трудно, но и с детьми ведь тоже…

Так и сидели, мирно перекуривали, когда за спинами истеричный женский голос выкрикнул:

— Вот, я же говорила, сидят, высматривают! Здесь детское учреждение, посторонним здесь делать нечего!

Они разом повернули головы: дама в красной, как стоп-сигнал, кепочке стояла от них в пяти метрах и обличала на расстоянии. На подмогу ей спешила другая, в белой шляпе с собакой.

— Да у меня там сын! — стал оправдываться лысый.

— Знаем, какой сын! Детей высматриваете? На органы или для оргий? — взвизгивала дама с собакой. — А этот с блокнотиком, он что записывает, а?

Ё! Этого только не хватало! Надо же, сколько разнообразных предположений может вызвать простенький блокнот и такое же стило, подхватился с лавки беглец. За ним вскочил отец футболиста и тут же оскорбленно выматерился:

— Дуры, етимать вашу! Какие органы? Органы! Сейчас я вам покажу органы, — пошёл он в наступление. — Показать тебе орган? А то, смотри, достану! — И, пошарив в карманах, вытащил судейский свисток и зачем-то дунул в него. Трель несколько отрезвила женщин.

— Да я старшая по этому дому! — показывая на ближнюю высотку, сбавила тон голосистая дама. — Нам сказали, смотреть за порядком, сообщать обо всех подозрительных…

— А где ты видела подозрительных? Где? Вы бы лучше за своими дочками смотрели, а то скольких из кустов голыми вытаскивают, а? Что, не было? А ну, идём в опорный пункт, я там заяву на вас напишу. Вот и свидетель есть!

«Он что, всерьёз? Или только женщин пугает?»

— Да мы что? Нам сказали, мы и смотрим, — отступали по дорожке активистки, только собака продолжала беспокоиться и всё рвалась с поводка.

— Ну, профуры! — рассмеялся лысый. — Всё настроение испортили! Тут магазин недалеко, ты как, не против пивка?

— Я бы с удовольствием, только у меня перекур кончился…

— Жалко, а то бы… Так ты приходи завтра! — без надежды выкрикнул отец футболиста.

И пришлось развести руками, и как можно быстрее покинуть опасную территорию, хорошо, без видимых потерь. Но сколько ещё он будет попадать в такие ситуации! И сумка мешает, надо было её оставить в кустах. Ну да, оставить, а бдительные тетушки нашли бы и припомнили незнакомца с блокнотом, и составили бы фоторобот. Зачем составлять? Его физиономия, наверное, и так во всех отделениях. Но если и сбрасывать поклажу, то не здесь.

На остановке первым подошёл трамвай, шедший до самого вокзала. Он ещё подумал: а не оставить ли сумку в камере хранения, но на конечной остановке стоял под парами другой трамвай и он забрался туда и поехал от греха подальше в обратную сторону.