Я попросила Хосе сделать мне выпивку, чтобы это отпраздновать. Отпраздновать конец аллеи. Я даже не смогу больше по-настоящему разозлиться на Пола, теперь, когда знаю, чем это все закончится. Все, что я воображу, начиная с этого момента, осуществится.

Потом снова пошла гулянка, как я и ожидала. Ведь это была субботняя ночь, разве нет? Мне нравится ощущение субботней ночи. Там было что-то вроде буфета, где каждый сам накладывал себе на тарелку, а Пол все еще спал с перепою. По мне так и замечательно. Ноэль была чудесная. Ну надо же, раньше она всегда держалась так тихо, а тут развеселилась по-настоящему, стала такой забавной, такой замечательной, все время смеялась, болтала и все норовила встать как можно поближе к Стиву. Стив — довольно симпатичный, но, бог ты мой, даже на этих низких каблуках я могу посмотреть ему прямо в глаза и при этом ничего не испытываю, ну просто совсем ничего. Рядом с такими мужчинами я чувствую себя кобылицей, но Ноэль достаточно маленькая для него. Мы поели, выпили, потом опять купались. Мне пришлось сходить в комнату и надеть купальник. Когда я выключила свет в ванной и прошла обратно через темную спальню, Полу понадобилось сказать: «Мэвис?» — и поинтересоваться, который час. Я выразила надежду, что он чувствует себя ужасно. Судя по его голосу, так оно и было.

Мой купальник был еще мокрый и неприятный. На причале под прожекторами мы пили, купались и совершенно не чувствовали холода. Конечно, потому, что закачались антифризом, но, наверное, дело в том, что совсем не было того ветра, от которого становится холодно.

Кажется, это Уилма сказала, что приятнее всего купаться голышом. Отличная была идея. Рэнди вообще не заходил в воду, а из тех, кто купался, только Джуди и Уоллас Дорн отказались раздеться. Стив сходил к электрическому щитку. Потом подшутил над нами, снова включив свет. Он иногда вытворяет бог знает что. Стив меня просто убивает.

Уилма конечно же оказалась права насчет того, что так купаться приятнее. При этом ты чувствуешь себя свободной, сошедшей с ума, такой замечательной, озорной и смелой. Мы резвились, играли в салки у конца причала и тому подобное. Вода как будто бы скользит вдоль тебя — она была чуточку теплее воздуха на самой поверхности. Хотя стоит погрузиться в нее чуть глубже, как она становится просто ледяной. Темень была кромешная, и все смешалось. Даже невозможно разобрать, кто к тебе пристает, хотя мне было совершенно все равно. Я все думала: это как раз то, на что старый ханжа Пол посмотрел бы с неудовольствием. Он не хочет, чтобы кому-то было весело, в особенности мне. Так что я просто мечтала, чтобы он вышел из дома.

Я немного устала и долгое время просто лежала на воде неподалеку от причала, смотрела на звезды. Потом я увидела кого-то на пирсе, совсем близко от меня, и по костлявости определила, что это Рэнди. Он тоже видел меня. Тут в первый раз мне стало немного не по себе оттого, что я голая, но при свете звезд, надеюсь, он мало что разглядел. Потом я увидела, как он что-то поднимает. Это была одна из водных лыж. В какой-то момент даже показалось, что он сейчас огреет меня этой штукой. Должно быть, хотел кого-то обрызгать.

— Эй! — крикнула я.

Рэнди издал какой-то странный негромкий крякающий звук, ни к кому не обращенный, потом спросил:

— Мэвис? — и положил лыжу.

Я вдруг осознала, что уже довольно долгое время не слышу ни смеха, ни голоса Уилмы. Потому позвала ее. Она не ответила. Я подумала: не ушла ли она в дом, никому не сказав?

Странно, как срабатывает в голове сигнал тревоги. Внезапно, когда Гил тоже стал ее звать, я поняла — тут что-то не так. Просто поняла. И вода вдруг стала холодной, ужасно холодной. И звезды уже не казались приветливыми. Они выглядели ледяными.

— Уилма! — закричала я. — Уилма!

— А ну-ка, все вместе, — предложил Стив дрожащим голосом. — Давайте!

— Уилма! — выкрикнули мы.

А ночи не было до этого никакого дела. И звездам тоже наплевать. Наши голоса эхом возвращались от гор. Слабые, полные отчаяния и жуткие.

— Уилма!

У нее были эти большие книги с репродукциями. Я надел рубашку, которую она мне подарила, и удобные потрепанные шорты цвета хаки, оставшиеся со старых времен. Я сидел и перелистывал страницы. Дюфи, Руо, Утрилло. Как это там говорится? Почитаемые мертвецы. Они оставили после себя образцы для подражания. А сами даже и рисовать-то не умели. Я вырисовывал каждый листок, и это повесили на пробковый стенд. Сестра Элизабет говорила, что это прелесть. У сестры Элизабет что-то было не в порядке с одним глазом. Он смотрел в сторону. Другие дети шутили на этот счет. Говорили, что этот глаз смотрит на Бога.

Уже светало, а я перелистывал бессмысленные страницы.

Да, один глаз сестры Элизабет смотрел на Бога, и нельзя было понять, о чем она думает, но руки у нее были теплые. От ее одежды пахло плесенью, когда она прижимала меня к себе. Я ходил у нее в любимцах и был не против, чтобы меня так прижимали.

В тот день она тоже прижала меня, и я беззвучно посмеивался, вдыхая запах плесени. Но когда внезапно меня отстранила, совсем внезапно, я едва успел снова состроить плаксивое лицо.

Он держал меня в воздухе, над лежащими внизу кирпичами. Потом затащил обратно, бросил, так что я больно ударился головой, влепил мне затрещину и повернулся ко мне спиной, облокотившись на перила. Я плакал. Потом протянул обе руки, обхватил его за лодыжки, дернул кверху настолько резко, насколько мог. Я знал, что это нужно сделать быстро, резко и с силой, потому что если с ним этого не произойдет, то он снова даст мне затрещину.

— А-а-а-а-а-а! — кричал он, пока летел вниз.

Я смотрел туда, когда они высыпали на улицу. Видел, как кровь бежала маленьким ручейком в зазор между двумя кирпичами, а он лежал так, что его глаза находились у самого ручейка, словно он хотел разглядеть его получше. Иногда, после дождя, нам разрешали пускать наперегонки зубочистки в сточной канаве. Мне никогда не было дело до того, выиграл я или проиграл. Мне нравилось за этим наблюдать.

Сестра Элизабет говорила, что это ужасное потрясение для меня. И прижимала меня к себе. От нее исходил этот странный запах. Я сказал, что он пытался мне показать, как надо ходить по перилам. Получилось так, что я потерял равновесие, завалился назад, а потому не видел, как он летел вниз. А ведь это был бы один из самых смачных моментов. Я не знал, сколько раз он перевернулся в воздухе. Жаль.

Странно, что я вроде как забыл, что совсем не похож на других, но Уилма заставила меня об этом вспомнить. Наверное, я никогда по-настоящему и не забывал. Скорее просто этим не пользовался. А если ты особенный, этим нужно пользоваться, иначе твоя уникальность израсходуется впустую. Я ею пользовался, но лишь по мелочам. Как в ту ночь в парке, когда я их услышал и подполз через кусты к ним так близко, что мог бы протянуть руку и прикоснуться к ним. Они были как животные. Я ударил их обоих. И вот что забавно — ему хватило одного удара, а ее пришлось стукнуть три раза. Я собирался сделать с ними что-нибудь юморное. Что-нибудь такое, над чем можно посмеяться. Но почувствовал усталость и забыл, что это было, так что просто оставил их там. Об этом даже в газете не написали. Так какой от этого прок?

Уилма разглядела мою значимость. И извлекла ее наружу. Так, чтобы люди показывали на меня, пытались заговаривать со мной и даже обращались ко мне «сэр».

Теперь я очень быстро изготовлю картины. Поначалу они уходили по четыре сотни долларов за штуку, потом по шестьсот пятьдесят, а теперь — по тысяче. Но одна треть достается Эвису. Не понимаю, что он такого делает, чтобы получать одну треть? Когда я его об этом спрашиваю, он начинает разглагольствовать насчет высокой арендной платы за галерею, стоимости упаковки, транспортировки и тому подобных вещах.

А началось это так. Я взял тюбики, выдавил неразведенные краски на ладони, потом совершил руками моющее движение и вытер их о холст. В первый раз перестарался с моющими движениями. Получилось серо, уж не знаю почему. Так что в дальнейшем перестал так усердствовать — краски остаются яркими, резкими, густо намазанными. А тогда я снова и снова переворачивал холст до тех пор, пока это не стало на что-то похоже, наконец маленькой кисточкой с черной краской довел картину до ума, придав ей окончательный вид. Та первая моя работа долго сохла, как я помню.