Теперь я понимал, каким романтиком был Вайбарт в детские и отроческие годы на таинственном Востоке. Пустые мокрые прилавки когда-то ломились от дамаскских клинков, украшенных серебром пистолетов, ружей с инкрустациями, музыкальных инструментов, драгоценных камней любой ценности, мехов и кожи, терракоты и монет. Даже о том, чего давно не было, он мог рассказать с удивительной точностью своим новым, молодым голосом. Думаю, в каком-то смысле он разговаривал не со мной, а с Пиа, вспоминал для неё, если угодно. Я молчал и не останавливал его, когда он убегал куда-то в сторону, точно выгуливал гончую, которую спустил с поводка.

— Подумать только, — сказал он, — что через несколько дней мы вернёмся в прекрасную Англию, чтобы встретиться с непредвиденными обстоятельствами, которые неизбежны в жизни творческого человека — содомия, джин, климактерический католицизм. Что ж, отныне я буду воспринимать всё с неизменным спокойствием. И чистосердечием. Кстати, фильмы — лучший способ упрощать реальность.

Но, несмотря на ворчливый тон и суть его рассуждений, было ясно, что Вайбарт наслаждается покоем. Насчёт Бенедикты он не ошибся, она действительно была «У Гатти», сидела в дальнем конце террасы в глубокой задумчивости, и перед ней стоял торт с начинкой из сыра, засахаренных фруктов и шоколада. Когда Бенедикта погружалась в свои мысли — в воспоминания? — она обычно сидела, положив руку в перчатке на колени. Одна перчатка всегда снята — как же это характерно для неё; перчатка скрывает кольцо, которое ей подарил Джулиан, кольцо из гробницы фараона. Однако после произошедших изменений она выбросила его, символически утвердив свою новую свободу, которую она, судя по её заявлению, обрела.

Глядя, как она сидит на террасе, на её светлую головку, повёрнутую в сторону затуманенного города с его башнями и минаретами, я вдруг подумал о том, как Вайбарт говорил о Пиа, и понял не только, что крепко люблю её, но и почему люблю; и одновременно — почему она любит меня и никогда больше не потребует свободы. Проклятые парадоксы любви, от которых можно получить удар, как от железной палки. С шумом подвинув кресло, я уселся рядом с ней и мысленно проговорил: «Конечно же, нас объединила смерть нашего сына Марка. Нашего ребёнка, которого мы сами нечаянно погубили. То, что вносит священную печаль в нашу любовь, на самом деле соучастие в преступлении». Мне страстно захотелось обнять Бенедикту, успокоить её, защитить. Но я не сделал этого. Мы оба слушали Вайбарта до тех пор, пока он сам не переложил её обнажённую руку в мою. (Книжные лавки возле мечети Баязида[94] на древнем Чартопратис, или бумажном базаре; здесь в сохранившемся от древних времён византийском портике за столом с тростниковой ручкой и ящичком с красками, золотым листом и полировальным инструментом расположился старый господин в тюрбане и мантии, который заполнял страницу за страницей пергамента поразительно красивой вязью. Он как будто пришёл из забытых времён, когда его искусство столь же радовало взгляд, сколь было необходимо. А теперь ему доставалось за день написать всего ничего прошений от правительственных чиновников или неграмотных крестьян. Драгоценности и шелка надо искать у Махмуда Паши Капу…)

— Поразительно, как много вы помните и как много я забыла, — сказала Бенедикта.

— Неужели? — с некоторым самодовольством ответил вопросом на вопрос Вайбарт.

Тучи немного разошлись, появилось солнце, и к нам присоединился отдохнувший и почти весёлый Баум.

— Неужели вам не положили в суп немножко толчёной крысы?

Явно повеселевший, он покачал головой и вздохнул.

— Как ни странно, все ухватились за новую идею; религиозные лидеры слушали меня, не проронив ни звука. Неужели это значит, что в Коране есть суры, санкционирующие секс с самим собой — если я правильно понял переводчика, так оно и есть. Что произвело на них впечатление, так это влияние на цивилизованный мир с его переменившимися взглядами. В конце концов, вся Турция сняла фески из желания стать современным государством, а потом здесь поменяли арабское письмо на латиницу… Я и об этом говорил. А когда закончил, была овация, они хлопали мне стоя, короче говоря, были готовы немедленно мастурбировать, чтобы присоединиться к нам. Более того, теперь новость будет распространена со всех минаретов и проповеднических кафедр, так что безмозглые верующие пойдут к нам стадами. Гора с плеч. — И он просиял улыбкой.

Наше свидание с матросами баркаса было назначено на вечер, так что весь день мы провели «У Гатти», в тени навесов, пока Баум и Вайбарт делали покупки неподалёку. Море успокоилось и опять было к нам благосклонным. Уже стемнело, когда нас высадили на пристани и мы повторили вчерашний путь к дому, к кровати, лампам и свечам; к Иокасу, который совершал туалет и был в прекрасном настроении.

— Всё идёт замечательно, — сказал он. — Наши планы совпадают. Даже Карадок счастлив, а когда вы видели его счастливым?

Карадока усадили в вольтеровское кресло, и он играл разноцветными кубиками, забывшись, как ребёнок; собственно, его архитектурное снаряжение было не чем иным, как детской игрой. И я понял, что, просидев пару часов днём на камнях, он подзарядил своё вдохновение и был готов к выполнению задачи. Вечер прошёл приятно; мы почти забыли о болезни Иокаса, который всё время шутил и был очень оживлён. Когда же принесли обед, он сказал:

— Итак, завтра вы возвращаетесь, да? Ладно, оно и к лучшему. Я счастлив, что повидал вас всех и смог попрощаться.

Полагаю, это был конец эпохи, но мы не прочувствовали важность момента из-за лёгкого тона нашей беседы и добродушного потрескивания огня.

Только по прошествии времени отмечаешь и оцениваешь важность некоторых событий. Оглядываясь назад — естественно, смотря сверху вниз, — на Полис по мере того, как огромный громоздкий самолёт выделывал расширяющиеся спирали, набирая высоту над столицей, я вдруг ощутил тоску, которой не чувствовал, пока был на земле. Кажется, то же самое случилось с Бенедиктой, но только её тоска была не в пример острее моей. Однако она молчала. Рассвет занимался над лесом наклонявшихся мачт, длинные стены ненадолго стали маково-алыми, а потом бронзовыми и янтарными под набиравшими силу лучами восходящего солнца. У меня появилось чувство, что пройдёт много времени, прежде чем я вернусь сюда, если когда-нибудь вернусь; и я ощутил патологическую радость оттого, что лётчик решил обратно лететь над Грецией. Меня расстроили одиночество и печаль Ариадны; очевидно было, что ей никакими утешениями не поможешь и лезть с ними бессмысленно — нельзя утешить человека, если реальность не даёт для этого никаких оснований.

— Думаешь?

— Да, думаю, передумываю; всё смешалось. Я вспоминал Иокаса, представлял тебя ребёнком, Ариадну — в Афинах. И ещё размышлял о нелепом предсказании Зенона.

Кстати, я достал его из кармана, чтобы прочитать ещё раз. Идея разрушения до основания контрактной системы фирмы начинала казаться мне соблазнительной; естественно, она была нелепой, а что не нелепо? Разве не нелепо возвращаться в Лондон и оживлять творение Пигмалиона?

— Я встретил Сиппла, — сказал Вайбарт. — Он совсем слепой, весь седой и призрачный, как мышь. Возглавляет отдел бальзамировщиков, который открыл Гойтц. Всё делает, сначала потрогав, как мышь с сыром. Он работал с маленьким трупом, трупом мальчика, был молчалив и счастлив. Меня это ужаснуло. И я быстренько откланялся.

Он опасливо оглянулся и увидел, что Гойтц спит и ему не до него. Ведь стоило Гойтцу услышать насмешку насчёт своего занятия, и он тут же обижался.

— Он стал совсем как розовые прозрачные безглазые ящерицы, которые живут в пещерах, где ни зги не видно. Где стоит тьма-тьмущая. Солнечный свет как будто проходит сквозь него, я имею в виду Сиппла.

А я совсем забыл, что шут ещё живой, ещё на земле живущих, на земле умирающих. Стюардесса принесла нам выпить. Положив голову мне на плечо, Бенедикта задремала. Скоро мы будем над высокими горами Албании, а там недалеко до Англии, дома и Иоланты.