— выписка

Я часто вижу Пулли, однако в вопросе Карадок — Крузо новые и двусмысленные подробности повергают нас в сомнения. Так или иначе, Робинзона захватили австралийцы, и он пропал. Им понадобился его остров как испытательный полигон для одной из ваших игрушек, ирония судьбы: для чего-то такого, что Маршан модифицировал и модернизировал. Возможно, здесь не обошлось без Джулиана — или это преувеличение? До чего же мне надоело оглядываться. Во всяком случае, от Робинзона больше ни слуху ни духу. Итак, я прилагаю две коротенькие выписки из обычно спокойного цюрихского «Informateur»[26], которые, вероятно, не пройдут мимо вашего внимания. Можно ли их?.. Aimable yogi cherche nonne enculable vue mariage.[27] Ящик 346 X. И ещё: Пожилому, но всеядному брюзге срочно нужна юная плоть. Ящик 450 X.

— выписка

Я подавил изумлённый возглас, однако чем-то, видимо, всё же разбудил её. Она лежала, не открывая глаз, вялая, но проснувшаяся.

— Господи, — произнесла она наконец блаженно и тихо, прижимаясь ко мне своим лёгким тёплым телом и укладываясь таким образом, чтобы между нами не осталось свободного пространства. — Вот и ты поверил в меня.

Лишь наши сонные мысли сливались в любви или хотя бы подтачивали дамбу, так долго стоявшую препоном. Поцелуй.

— Оказывается, Карадок вроде бы жив.

— Конечно.

— Ты знала?

— Я не была уверена, скорее, надеялась на это.

— Надо выяснить.

В своём энтузиазме я забыл об относительности «свободы», которой Нэш столь охотно наделял своих пациентов. Свобода — как же! Когда в сумерках прогуливаешься по берегу озера рука об руку с Б., позади, на приличном расстоянии, следует, сохраняя дистанцию, белая «скорая помощь». Это на случай, если я переутомлюсь. Однажды я решил пошутить и вошёл в кинотеатр, чтобы сразу же выйти в другую дверь, однако меня очень быстро обнаружили. Городишко маленький, улочки короткие. К тому же я действительно устал; более того, у меня нет планов на будущее, я ничего не жду от будущего и никуда не хочу бежать из моего больничного рая. Я — безработный философ. Наверно, Бенедикта прочитала мои мысли, потому что сказала:

— Нет, больше за тобой не будут следить. Давай поищем его, если хочешь. Я знаю, Джулиан тут. Он звонил и назначил нам встречу. Он сам сказал, а ты знаешь, он никогда не врёт.

Итак, мы вместе позавтракали и стали придумывать, как нам вести себя. Трудно сохранять присутствие духа в столь непривычной обстановке — я имею в виду завтрак с одного подноса. (В рыцарские времена муж и жена, рыцарь и дама ели с одной доски, на которой резали хлеб, и он кормил её.) Ладно, я хочу записать всё в точности; я всё ещё никому не доверяю, разве что изредка Бенедикте.

Отыскать офисы «Informateur» оказалось делом нетрудным; в старом здании пахло мочой и типографской краской. Редактор — крошечный моллюск в массивных очках. Его немного испугали вырезки, и он отправился смотреть картотеку, чтобы самому убедиться в наличии известных строчек в августовском выпуске. Как странно, как… ненормально. Явно вразрез с хорошим вкусом, есть с чего занервничать.

В любом случае офисы, занимавшиеся рекламой, находились в Женеве, а существующая практика не позволяет им, в Цюрихе, раскрыть мне адрес рекламодателя. В конце концов, дело личное. Придётся писать. Это могло бы привести меня в уныние, но так как весь план в любом случае казался безнадёжно химерическим, не стоило портить себе настроение. Мы послали пару телеграмм, одну от «юной плоти», которую подписала Бенедикта, а другую — от «монахини», которую подписал я, суля все возможные соблазны. Потом немного побродили по улицам, будоража себя видом витрин со всем их богатством и восхищаясь всем подряд.

— Купи что-нибудь, — вдруг попросила Бенедикта. — Мне хочется получить от тебя подарок, что-нибудь маленькое и дешёвое. Пусть даже вульгарное.

Однако я забыл свой бумажник, и, хотя у неё было полно денег, «это не годилось», неважно почему, но не годилось! По некой таинственной причине я вдруг почувствовал себя счастливым. Мне даже показалось, что я вот-вот расплачусь. Она купила мне кофе и булочек с кремом в пустом кафе, где стояли обитые плюшем кресла и почти не было света; неожиданно мне захотелось наконец избавиться от кокона из бинтов, и я размотал его в туалете.

— Отлично, — сказала она. — Отлично. Не печалься, даже если волосы ещё не закрыли шрамы. Мы движемся в правильном направлении.

— Люблю, — отозвался я, поглубже устраиваясь в кресле, хотя в произнесённом слове мне послышался странный переводной оттенок; будто я примеривал его, как ботинок.

Бенедикта кивнула, блестя голубыми глазами.

— Люблю, — повторила она, как будто тоже примериваясь.

Потом она прибавила, когда мы поднялись, чтобы идти обратно на гору в «Паульхаус»:

— Вот и всё. Совсем всё. Мы это совершили, и больше не надо ни о чём вспоминать. Разве лишь… Ты сомневаешься?

— Не знаю. Не забывай, у меня нет части мозга; только представь, что это та часть (как на черепах у стариков-френологов[28]), на которой было роковое слово? Тогда что?

— Ничего. Я это сделала, это моё, это я.

— Господи, неужели счастье такое простое?

— Когда счастлив, когда есть счастье.

— О чём ты думаешь, Бенедикта, о чём мечтаешь?

— Впервые в жизни ни о чём. Радуюсь тому, что я есть, что сбежала от Джулиана, что уговорила тебя открыть меня заново. Пусть всё идёт как идёт, пока не увидимся с Джулианом, ладно?

Мы долго шли, долго молчали, очень долго, но я не чувствовал усталости, скорее, становился бодрее.

— До чего же нелепо.

— Понимаю.

Не очень заметно и не очень понятно, но ветер удачи как будто немного отклонился. Тёплое солнце не справлялось с сыростью на покрытых пихтами склонах, и долины наполнялись призрачным туманом; пока ещё лёгким туманом. Даже вертлявые тропинки, забранные ставнями окна, припаркованные рядами автомобили — все участвовали в этой хитроумной перемене значения. Нужно совсем немного, например загородная прогулка, когда нет ума… Да нет, был же смысл.

— Приходи ко мне на ночь в шале. Это можно. Только предупреди там.

Только предупреди там! Интересно, откуда у неё этот безмятежный оптимизм. Тем не менее я вернулся, принял ванну и поменял бельё, а потом, нервничая, но стараясь сохранять самообладание, сделал, как мне было сказано. Никаких возражений — хотя, если подумать, какие могли быть возражения? А вот моё состояние понятнее некуда.

Потребовалось всего минут десять, чтобы подняться на гору и выйти к шале, стоявшему в окружении пихт; внутри горел свет, но не яркий, по-видимому, Бенедикта зажгла свечи. Стряхнув с себя снег, я постучал. В небольшую прихожую она вышла в длинном закрытом платье типа аббы из тяжёлой, украшенной золотом материи; она расчёсывала свои новые волосы — светлые и вьющиеся.

— Я совершенно облысела за время моих несчастий, а потом выросло вот это, бог весть откуда. Наверно, мамино наследство. Феликс, здесь много седины.

Новые волосы очень ей шли, более шелковистые и волнистые, чем когда-либо прежде. И лицо, которое я так часто видел в морщинах страдания, мрачным, бледным, теперь как будто ожило; обычно потухшие глаза (серые в свете свечей) вновь обрели блеск. Она видела, что нравится мне такой больше, чем когда-либо прежде. Из маленькой студии, где стоял тёплый запах полированного дерева и висели деревенские занавески, доносились звуки шагов. Это Бэйнс накрывал для нас небольшой стол перед тяжело дышавшим камином. Терпеть не было сил. Я потянулся за запретным виски со словами:

— Боже мой, Бэйнс, неужели это вы? А я-то думал, вы мне приснились.