Я понял, что нахожусь в гостях у великого, но совершенно безумного идеалиста. Надо же, доверие! Но он продолжал:

— Я счастлив узнать, что вы сами испытаете эту свободу — вы сделаете это, если вам придётся встать во главе фирмы. Зенон ясно видел. Он видел, как в большом доме вы ужинаете, и на этом ужине присутствуют ещё двенадцать человек. В тот же вечер вы сжигаете все контракты до единого и объявляете об этом миру. Потрясающе. Вы разожжёте высокий костёр. В нём сгорит старик. Это станет вершиной вашей карьеры. Вот только что будет потом, фирма продолжит своё существование или исчезнет, Зенон не видит, но он честный человек и ничего не придумал. — Иокас коротко хохотнул и добавил: — Конечно же, Джулиан не верит подобной чепухе, наверно, вы тоже не верите. А она верит, Бенедикта верит. Она долго жила в Турции и знает, как самые странные вещи вдруг оказываются реальными.

— Кто такой Зенон? — выслушав туманные доводы, спросил я, чтобы не оказаться в положении vis-a-vis. По-видимому, он был стариком, греком, чиновником, работавшим в бухгалтерии где-то в городе, и у него случались видения. Вне всяких сомнений, он — эпилептик. Похоже, великая погубленная мечта о Византии продолжала будоражить психически неустойчивых жителей Полиса, волновать их сны тёмными расплывчатыми видениями будущего, которого по случайности не будет. Вдруг мне показалось, что я слышу мерзкий визг кликушествующих дервишей; они шлёпали по полу мечети, визжа и пуская пену, в точности как шизики в «Паульхаусе». Или бросались на землю, как жабы, бились в пыли и вопили. Неотъемлемая часть того же феномена.

Возле кровати я заметил толстую старую семейную Библию в разноцветных пятнах свечного воска. Иокас достал из неё небольшой листок, исписанный отличным почерком по-гречески; на нём же был рисунок, изображавший людей за столом. По красному отпечатку большого пальца («подпись» и дата) я понял, что это заверенное предсказание — из тех, что идиоты и истеричные пророки выдают в святые дни. Однако красивый изысканный почерк явно принадлежал образованному человеку. Я взял листок в руки и отложил его, чтобы изучить на досуге, — проклиная себя за чудовищно запущенный греческий.

— Он не знает людей, — сказал Иокас, — которых описал, и это я подставил карандашом имя. Сами увидите. Разберётесь.

Он сделал слабый жест и откинулся назад, немного съехав по подушкам от усталости. И я стал гадать, не пора ли нам оставить его одного.

Похоже было, что Бенедикта решила ещё немного побыть с ним и он как будто радовался прикосновению её руки. Тем временем Карадок привлёк наше внимание тем, что взял лампу и заявил о невозможности противостоять природе; а я воспользовался предоставившейся возможностью и присоединился к нему, мечтая глотнуть свежего воздуха. Мы вскарабкались на неогороженный выступ, балкон над морем, и медленно зашагали по тропинке, что вела на мыс, о котором говорил Иокас. На облачном небе не было видно нарождающейся луны; далеко внизу задыхался океан. Где-то там, в темноте, плыли корабли, и их слабые огоньки напоминали светлячков. Однако тучи медленно двигались в сторону берега, и уже выпала обильная роса. Наконец мы приблизились к предполагаемому строению — возможно, это был старый ток, построенный над морем в виде бельведера. Несмотря на темноту, не составляло труда оценить преимущества этого места и великолепие видов в ясную погоду. Однако Карадок был мрачнее тучи; он поставил фонарь и занялся делом, а потом подошёл ко мне и, качая головой, даже подвывая, уселся рядом на камне.

— Что такое? — спросил я. — Думаете, ничего не получится?

Я сказал это, чтобы позлить его, и достиг цели.

— А вы как думаете? — рявкнул он. — Конечно же, получится. Меня не то беспокоит. Проблема в Иокасе. У него на уме Древняя Греция, и ему уже полжизни не даёт покоя Парфенон — мои эскизы ему не подойдут; ему ничего не подойдёт из моих замыслов. Сколько бы я ни работал. Ему нужно что-то между замороженным тортом с начинкой из сыра, засахаренных фруктов и шоколада и ротондой в георгианском стиле. У него же нет ни малейшего представления о том, что будущее здание в первую очередь зависит от того места, на котором ему предстоит быть возведённым. Предложенный материал одновременно лимитирует и подсказывает. На Целебесе, например, есть бамбук, папоротник, листья, лианы, и они диктуют вес и форму конструкции — в них также заключена часть души тамошнего человека. Для островитян понятия жизни и смерти — не реальные, не материальные, а сугубо поэтические; их культура рождена душой бабочки. Так же, как в Токио мышиная культура, и сам Токио мышиная столица. Мы должны построить что-то такое, что соотносилось бы со здешними местами. Какой тут, к чёрту, Парфенон, на турецкой земле? Зачем Парфенон? У греков другая душа, их метафизическое отношение к вещам чувственное, по сути безразличное к смерти и времени. Их пластика внешняя, соотносимая с разукрашенной поверхностью планет, в ней нет глубины. У них всё человечно, поэтому размеры небольшие, не больше реальных. А солнечная философия не только обучала ведению хозяйства, но и приручала смерть, нельзя не ощутить, что их огромные боги, в сущности, домашнего производства, возможно, сотворены детскими руками на уроке домашнего хозяйства. В их морали нет ничего пугающего, приводящего в ужас. Невинность, покой геммы. Всё страшное, грозное привнесено с пропитанных смертью земель Египта или этой проклятой Турции. — Карадок сверкнул на меня негодующим взглядом из-под кустистых бровей пророка. — Просто посидите здесь и послушайте Турцию, послушайте, что она говорит, — продолжал он. — Тяжёлая, ведомая смертью волна, сны старого аллигатора, дремлющего в илистой жиже. В ней торжественность глубокого сна Египта, той самой страны, которая более других связана со смертью; если Турция вдруг расцветала в культурном смысле, то это отзывался эхом Египет, а не Греция. Вот почему бальзамирование как бизнес Гойтца несёт на себе печать гения. Есть культуры, в которых ключевую роль играет смерть, и в таких странах как бы складируют всех умерших, там все помнят о своих предках, например китайцы. Это — призвание сей древней мрачной земли. Соответственно, если всё знаешь и хочешь что-то построить, необходимо взять за основу торжественный громоздкий стиль Египта; сине-белая Греция тут не сработает. Но как сказать об этом Иокасу?

Я решил сменить тему разговора.

— Там есть источник, — совершенно серьёзно произнёс я. (Меня удивило, что я немного опьянел.) — В том источнике живёт дух вашего мавзолея. Иокас привёз с острова Крит снежно-белого питона, и ещё он посадил миндалевое дерево, чтобы питон залез на него. Из надгробия, Карадок, поползут пророчества.

Я, конечно же, всё придумал, чтобы напугать его. Мне было известно, что он панически боится змей. Желанного результата я достиг. Карадок взялся за фонарь и с раздражением проговорил:

— Почему вы не сказали об этом раньше? Мы могли бы сесть на чудовище.

Когда мы вернулись в дом, оказалось, что почти все лампы потушены и Иокас спит с улыбкой на лице; Бенедикта исчезла. Слуга дремал на стуле с прямой спинкой. Пришлось нам совершить нелёгкий путь до виллы, где нас ждали наши комнаты. Карадок высоко поднимал фонарь, со сдержанным любопытством разглядывая потрескавшихся херувимов из штукатурки, разбитые мраморные камины, помёт на грязном каменном полу. Найдя свечу, я зажёг её. Бенедикте предоставили отдельную комнату на той стороне дома, что с балконами. У меня же было нечто неудобное, похожее на ящик. Несмотря на усталость, заснуть сразу мне не удалось, вероятно, из-за отвратительного, но пьянящего чёрного вина, которым нас щедро угощали. Поэтому я написан коротенькое письмо Бенедикте — чтобы она прочитала его, когда проснётся одна в своей кровати. «Дорогая моя Бенедикта, суть в том — почему ты не понимаешь? Суть в том, что время дало рождение пространству, а пространство дало смерть времени. (Древняя ворожба по печени была попыткой прорваться в будущее — наверно, это срабатывало.) Это единственная причина моей любви к тебе — потому что ты просто не в состоянии ухватить значение причинной связи в новых условиях. Я бы добавил пару уравнений, но слишком пьян для этого, да и света недостаточно. Итак, я успокаиваю себя тем, что всерьёз предостерегаю тебя насчёт опасности обыкновенного невежества. Из-за него слабеет воля и гниёт кора головного мозга. Держись за меня. Феликс». Вероятно, в послании не хватало нежности; и уж точно оно не было таким, каким ему предполагалось быть, когда я брал в руки карандаш. Подумав, я сумел добавить упущенный компонент. Постскриптум гласил: «Я с удовольствием демонтирую и уничтожу Иоланту, если ты попросишь меня об этом».