ГЛАВА ВТОРАЯ
Ж
идкие, дребезжащие звуки небольшого колокола срывались с деревянной покосившейся колоколенки, растекались тонкими струйками по земле и гасли на просторе необозримых полей, замирая в камышах степной речки. За звонаря был уже знакомый нам мордатый причетник Дорофеич, с остервенением раскачивавший язык главного колокола. Подзва- нивал ему его сынишка, тринадцатилетний Кирюшка.
Бей, не жалей! — время от времени взвизгивал Дорофеич, дергая измызганную веревку.
И Кирюшка, подпрыгывая, рвал тонкие веревочки малых колоколов.
Спугнутые колокольным звоном сизые голуби, для которых колокольня служила пристанищем, носились над широко раскинутым селом, вычерчивая в голубом небе круги.
Передохнем малость, Кирька! — предложил сыну Дорофеич.— Уф-фа! Упарился дюже!
И забулькал, словно давясь смехом.
Тятька! — крикнул глядевший в пролет Кирюшка.— Чего это?
Ну?
Птица, говорю, чево летит?
Дорофеич воззрился по тому направлению, которое указывала коричневая и покрытая корою струпьев от бесчисленных царапин рука Кирюшки.
Воронье степное летит! — вымолвил Дорофеич.
Тятька! А сколько их, воронья того? Будет сто?
Сто?! Эв-ва, хватил! Тут, брат, тыщею пахнет. Одно слово — видимо-невидимо!
А куда они, тятька, летят?
Дурак? Аль не видишь? От восхода на закат.
Из Сибири, тятька?
Сибирь — далеко. Из степей... А, может, оно и впрямь из Сибири. Она, ворона, такая». Одно слово, каторжная душа..
А зачем она летит?
А кто ж ее знает. Поди, спроси ее!
А как я ее спрошу?—допрашивал Кирюшка.
Плоское лицо Дорофеича засияло лукавою улыбкою.
Самое простое дело. Возьми у мамки жменю соли, изловчившись, да и насыпь ей, вороне, на хвост. Она и сядет. А ты тут ей и производи допрос с пристрастием... Ха-ха-ха!
И все-то ты врешь, тятька!—обиделся Кирюшка.
Люди ложь, и я тож! Но, промежду протчим, давай-ка опять вдарим. Штой-то народ неоченно собирается до церкви! А што касаемо воронья, то пущай себе летит. Небось, здесь на жительство не останется. Налетит и пролетит, куда следует. У него, у воронья, говорю, свое дело. Ишь, словно рать какая идет. Валом валит...
Ас чево бы это тятька? — продолжал допытываться неугомонный Кирюшка.
Может, свадьбу воронью празднуют».
А рази бывает воронья свадьба,—усомнился мальчик.
Ого. Та-кой тебе пир на весь мир задают! Одно слово — каторжные души! Но ты того, говорю... Не зевай! Вдарь-ка в малые колокола, покедова я язык раскачаю.
Задребезжали опять нестройно малые колокола. Потом раскачавшийся железный язык большого колокола коснулся его края. Колокол слабо и печально охнул.
Не любишь?—засмеялся Дорофеич.— Прямо, боярин! Спокойное житье ему требовается. А, вот, я тебя как хлопну.»
Сильнее раскачавшийся железный язык звонко
28
■
ударил в край колокола, и с колокольни полились гулкие дребезжащие звуки.
Бам-бам-бам.„
Тятька! От барской усадьбы солдаты на конях бегут,— весело вскрикнул Кирюшка.
Вот и обнаружился дурак! — засмеялся причетник.— Это не солдаты: солдаты всегда пехтурою прут. А это гусары царские...
Анпиратора Петра Федорыча?
Опять дурак обнаружился! У Петра Федорыча никаких гусаров нету. Он гусаров страсть как не любит. Он все с казаками. Уральские казаки с им, опять же которые с Дону, а то, говорят, еще с Запорожья. Шапки на них — в аршин росту, верх алый, мешочком висит, а там еще кисточка. У кого золотая, у кого серебряная, у кого шелковая...
Тятька! А для чего кисточка?
Дорофеича поразил этот детский вопрос. В самом деле, для чего кисточка?
Не находя ответа и не желая подорвать свою отцовскую важность признанием в своем невежестве, он сделал строгое лицо и важно сказал:
Государственное, брат, дело. А ты лутче своим делом займись. Дерни-ка по всем по трем. Отзвоним да и с колокольни долой. Наше дело таковское. А отец Сергий седни поучение будет говорить...
Про што, тятька?
Что-то забулькало в горле причетника. Потом он, давясь от смеха, вымолвил:
Наподобие ослицы валаамовой.
Я про ослицу валаамову знаю, тятька!—похвастался Кирюшка.— Ехал на ней там кто-то, а ослица вдруг как заговорит человечьим голосом... Ну, он испу- жался...
Испужаешься! Ну вдарь-ка, вдарь!
Блям-блям-блям! — залились колокола.
Бамм_. бамм... бамм!—загудел, дребезжа, разбитый старый колокол.
Бросай, Кирька!—скомандовал причетник.
Мальчик колобком скатился с лестницы колокольни, чтобы увидеть, как к паперти подходит отряд гусар под командою ротмистра Левшина.
Всех гусар с Левшиным было человек около сорока. Почти половину своего маленького отряда ротмистр • оставил для охраны барской усадьбы. Юрий Николаевич Лихачев, загоревшийся желанием поволочиться в саду за хорошенькой золотошвейкой Ксюшей, тоже предпочел не покидать усадьбы.
Отряд производил не слишком внушительное впечатление: люди сидели на разномастных лошадях, среди которых попадались и высокие, горбоносые степняки-киргизы, и приземистые лохматые донские маштачки, и тяжелые ширококостные вислоухие кони саксонской породы, вывезенные из недр Германии пришедшими в Россию при Елизавете Петровне колонистами-немцами. Сам Левшин сидел на тонконогой стройной и красивой, почти снежно-белой кобыле, в жилах которой имелась хорошая доля арабской крови.
Обмундирование гусар было тоже не из важных: пообносились в походе. Зато оружие у всех было в образцовом порядке. Об этом заботился старый седоусый вахмистр Сорокин, попавший в гусары еще белогубым мальчишкой и до того сжившийся с солдатской жизнью, что добровольно остался на службе и тогда, когда по возрасту получил право снять с себя мундир. Сорокину было за пятьдесят, и он «сломал» несколько кампаний, так что с правом говорил о себе:
Я, можно сказать, наскрозь всю землю прошел. Одно слово, видел и огни, и воды, и медные трубы, и чертовы зубы, а все же цел остался. Только что нутро у меня водкою попорчено. Баба-колдовка одна отравила, полячка ехидная».
Среди рядовых гусар Сорокин пользовался непререкаемым уважением, и Левшин, знавший старика еще со дней Семилетней войны, питал к нему полное доверие.
Маленький отряд на рысях прошел по два в ряд широкой и пыльной улицей села и задержался в нескольких шагах у паперти.
Стой! Слезай! — скомандовал Левшин.
Как один человек, гусары очутились на земле.
Четверо у коней! — распорядился вахмистр.
Левшин первым прошел в церковь. Солдаты последовали за ним. Стали в три ряда в правом притворе. Двое отправились к ктитору храма, тучному белобрысому мещанину, купили две дюжины тоненьких восковых свечечек и принялись расставлять их у икон. Храм быстро наполнился прихожанами, привлеченными не столько желанием помолиться, сколько любопытством— поглядеть на гусар. Лупоглазые бабы и девки, не обращая внимания на воркотню мужчин, тесным кольцом окружили гусар. Некоторые соблазнялись и осторожно прикасались корявыми пальцами к мундирам солдат. Придурковатая Дуня, дочь деревенского общественного пастуха, так и застыла перед каким-то румяным черноусым молодым гусариком и бормотала:
Андел пресветлый. Андельская душенька! Пуговки ясненькие, глазки андельские..
Кирюшка, засунув палец в рот, не спускал глаз с лица Левшина.
Облачившийся в лучшую, праздничную ризу, отец Сергий приступил к служению. Запел, вернее, заголосил находившийся под управлением одноногого старого солдата хор из десятка мальчишек и девчонок. В церкви стало душно.
По мере того, как подвигалась к концу торопливая, «на почтовых», служба, смутное чувство овладевало Левшиным.
Неверующим он не был и всегда неукоснительно посещал храм, выполнял все обряды, в положенное время постился, исповедовался и причащался. Но теперь не было сил заставить себя отрешиться от всего и отдаться молитве.
