Мстить хочешь, тятя?
А неужто так оставить?
Да кому мстить-то?
Всем. Князьям, что нас оттерли, на престол не пустили, дворянам, что не поддержали, торгашам, что ia Минина уцепились, холопам... Всем!
Гриша, братец дорогой, погиб-.
За правое дело погиб. То не бесчестье роду. За обиды наши старые жизнь потерял. Нужно будет, н мы с тобой погибнем. Предок наш, Михаил князь Черниговский, как помер? Из-за чего? Не захотел болванам языческим поклоняться, только и всего.- А мы неужто хуже него, Михаила? Теперь Волконские князья род свой от Михаила Черниговского выводят, а по-настоящему— сбоку припека. Настоящие-то потомки— мы с тобой.
Жалко, что с Мировичем тогда так неудачно вышло...
Дурак был Мирович-то! Горячку порол! Нахрапом все сделать рассчитывал. А нахрап—дело рисковое, срывается нахрап частенько. Ну, и сорвалось дело... Да все равно, толку большого я и не ожидал от сего предприятия: Иван Антонович в императоры совсем не годился. Пробывши больше двадцати лет в тюрьме, превратился он в дурачка. За такого не очень-то уцепишься. Один был расчет: свалить немку с трона, покончить с этим романовским домом. А сам Иван, дурачок шлиссельбургский, все равно не жилец был, и нем чахотка злая сидела, до той поры только бы и держался, покуда под него какая-нибудь девчонка не подвернулась. А девчонку-то подсунуть было не трудно. Вот и пришло бы дело к новому Земскому Собору, а на Соборе мы бы выставили Гришутку™
А как теперь, тятя, будет?
Не знаю еще, посмотрим... Хлопуша очень уж старается. Душегуб, а парень толковый. Здорово наседает на Емельку: иди на Москву и больше никаких. До того дошел, что грозит против Емельки всю свою шпанку каторжную поднять, ежели Емелька артачиться будет. А без варначья сибирского Емельке каюк, беглые холопи из буфетчиков да казачков орать мастера, а до драки не так-то охочи. Емелька только варнаками да казаками и держится.
А ежели не удастся подбить на Москву идти, тятя?
Тогда дело наше плохо, сыночек! Орава емель- кина расползается, «армия» трещит по всем швам!
Может и рассыпаться?
Очень просто. И настоящие армии, бывало, прахом рассыпались, а эта сволочь, собранная с борку, да с сосенки, да из царева кабака, да из царева острога,— одна труха ядовитая.. Но это козырь в наших с тобой руках: Емелька уж чует, что дело расползается. А развалится его орава— Михельсон, либо Фрей- ман, либо Ферзень, либо какой там еще из Катерини- ных генералов живым манером его, Емельку, сгребет. Свои же и выдадут, надеясь вымолить хоть живота пощаду, головой выдадут. Он-де, Емелька, всему заводчик, а мы — люди темные. Те же пафнутьевцы за милую душу Емельке руки к лопаткам прикрутят, чтобы царица не отнимала у них Чернятинских хуторов..
Тятя, а кто такая была княжня Тараканова?— спросил Семен.
Шлюха была. Жидовка турецкая, надо полагать»
Да кто ее выдумал? Иезуиты, что ли?
Сама себя, надо полагать, выдумала, время уж больно подходящее. А вернее, полячишка какой- нибудь, они, полячишки, это любят. Радзивиллы, надо полагать, руку приложили, а может статься, и их, н н ш их кто. На Трубецких многие показывали: их, мол, читсйка. А кто и на Долгоруких. Да дело-то темное. Глупое дело. И девчонка глупая. Ее Орлов разом вокруг пальца обвел, как в глухой деревушке ухарь офеня девку ражую: приходи, краля, на сеновал ночью, я тебе перстенечек на пальчик надену..
— Пропала девка, как хохлы говорят, ни за цапо- ну душу.. Жалко. Говорят, раскрасавица..
- Нашел, кого жалеть! — рассеянно отозвался старик.— В Москве, да в Питере, да в любом городе при | абаках такие по каморкам дюжинами живут. Мало hi красивых девок на свете? Всех не пережалеешь..
Он опять вытащил из кармана свои таинственные бумажки и начал их пересматривать. Тогда Семен потихоньку выбрался на двор, сел у двери на скамей- | у и задумался. Думал о своем старшем брате Грише, Григории Федоровиче Мышкине-Мышецком, об его ■ гранной и страшной судьбе.
Это было на второй год по восшествии Екатерины па престол. Тогда семья Мышкиных-Мышецких, разумеется, под чужим именем, прибыла в Петербург из Ревеля, где они обыкновенно жили, обладая там уютным, старым еще шведской постройки домом. Григорию было лет около тридцати. Это был статный русоволосый молодец, сильный, ловкий, смелый, по- своему образованный, ибо учился в Любеке у немцев, бойко говорил и по-немецки и по-французски, знал, прослуживши два или три года в саксонской армии, и военное дело. По-русски он говорил чисто, без малейшей ошибки, но при случае умел говорить, так, что его можно было принять за обрусевшего немца.
Однажды—Сене тогда было всего тринадцать лет — и доме местного бюргера Гольцгауэра по случаю масленицы был «бал в машкерах». Для этого бала он, Сеня, нарядился «рындою», а Гриша — голштин- ским офицером. И вот там же, на балу, сама хозяйка, увидев Гришу Мышкина, ахнула и громко вымолвила:
Ах, майн готт! Но ведь это же удивительно! Это прямо-таки удивительно! Вы, молодой человек, похожи на покойного императора Петра III. Я его несколько раз видела, когда мой муж состоял мастером при адмиралтействе. Вы и покойный император, как две капли воды.
Шутя, балуясь, Гриша заболтал с усвоенным им в юности голштинским выговором. Добродушная немка еще больше разахалась.
Если бы не знала, что бедный молодой император умер и торжественно похоронен в Петропавловском соборе, я поклялась бы, что вы, молодой человек, русский царь!
Не говори, Амальхен, таких глупостей! — предостерег ее бывший корабельный мастер.— Твои слова весьма неосторожны.
Но мы же в своей компании!—оправдывалась немка.— Мы среди друзей, и что же тут такого? Простая шутка, и больше ничего!
„Нет, это не было шуткой, и Сеня понял это после возвращения с вечеринки у Гольцнауэров домой, когда Федор Михайлович спросил у старшего сына:
Ну, как?
Григорий Федорович засмеялся и ответил:
Проба удалась отлично. Амалия готова поклясться, что я — вставший из гроба Петр.
После этого в доме Мышкиных-Мышецких не раз происходили таинственные совещания. Приезжали странные люди, державшиеся молчаливо, избегавшие попадаться на глаза властям. И тогда по приказанию отца Григорий наряжался в мундир голштинского офицера, напяливал на коротко остриженную голову высокий парик и показывался гостям.
Однажды Сеня подслушал, как Григорий говорил двум приезжим из далекой Сибири:
— Мои злодеи, Гришка и Алешка Орловы, истые душегубы, хотели по приказанию неверной моей жены извести меня, но господь бог не допустил сего несча- сгия. Мой верный слуга Никита Челышев, заботясь о пользе государственной, пожертвовал собой и был Орловыми зверски убит, я же, благодаря ему, спасся. Нашлись и другие верные люди, согласившиеся укрыть меня. Одно время я был вынужден скрываться за границей. Теперь же я вернулся в мое государство и собираю преданных мне россиян, дабы с их помощью восстановить мои царские права, снова взойти на престол, злодеев покарать, и народу российскому сделать благое...
Прошло еще несколько времени. Внезапно Григорий собрался и выехал из Ревеля куда-то далеко-далеко. Несколько раз он пересылал с оказией цидулки, писал из Москвы, из Тулы, позже из Нижнего. В его письмах обыкновенно стояла фраза: «на наш, дорогой тятя, товар спрос здесь большой». Потом писем не стало. В это время Григорий Мышкин-Мышецкий находился где-то на Яике.
Отсутствие писем встревожило князя Федора. Он взял с собой младшего сына, запасся деньгами и двинулся по следам пропавшего без вести Григория. Вот во время этих затянувшихся на два добрых года странствий князь Федор и посвятил младшего сына в тайну.
161
Тайна же была такова. Григорий установил связи с казаками из старообрядцев, побывал и в Астрахани, и на Дону, и на Ветлуге, и в Сибири, и на Урале, всюду сея слух, что царь Петр Федорович жив, что он только ждет удобного времени для выступления, что у него везде и всюду имеется множество людей, готовых по первому его знаку подняться против Екатерины. Местами он выискивал побывавших раньше в Москве и в Питере служивых, особенно из гвардейцев, показывался им и спрашивал, неужели они его не узнают. Встречались и такие, которые после некоторого колебания ахали и начинали бормотать:
