Джон Д. Макдональд

Неоновые джунгли

«The Neon Jungle» 1953, перевод М. Пышковой

Если попросить нескольких человек объяснить, что такое среда обитания, то у всякого из них окажется своя трактовка этого понятия, порой сильно отличающаяся от прочих. И ни при каких условиях их точки зрения не сойдутся и не приложатся одна к другой. Ибо среда обитания – это сама жизнь, и она подобна женщине в зените зрелости и чувственности, которая способна дать каждому мужчине именно то, что только ему и нужно.

Вот неоновая улица. В том смысле, что там царит неон, расцветивший самые разнообразные вывески: «Гриль-бар», «Таверна», "Отель «Атлантик», «Меблированные комнаты», «Бильярд и боулинг», «Бальная зала и показ мод»... Неон зеленый, красный, бледно-голубой. В вывесках почти всегда отсутствует какая-нибудь буква, а то и несколько, из-за чего смотреть на них порой без улыбки просто невозможно. Например, если в названии известной компании «Эссекс» нет первых двух букв.

Так и тянутся длинные улицы и даже целые кварталы, залитые неоном. Когда же яркие перышки на крупах цирковых неоновых пони устало обвисают, никто больше не делает вид, будто с интересом читает толстенную книгу Пруста, сидя в шикарно обставленной гостиной заведения. Темнеют ночные улицы, а на них остаются только изможденные куколки, ругающиеся словно извозчики и отрабатывающие своими телами выпивку, которую они ненавидят, но которую им приходится глотать.

А вдали от этих мест, куда совсем не долетает аромат неоновых джунглей, где улицы по ночам освещают только фонари, идет совсем другая жизнь. Это тоже среда обитания, и в ней свои дома, школы, магазины, церкви. Там стоят безликие здания текстильных фабрик, днем громко клацающие и вдруг резко замирающие в шесть часов вечера – когда в тяжелой тишине из их распахнутых ворот вытекает толпа изможденных девушек и женщин. А еще там встречаются пустые, давно уже заброшенные промышленные предприятия с зияющими глазницами выбитых окон. Они взирают на случайных прохожих, с осуждением обвиняя их...

Когда-то эти места были землей Авраама Таунсенда, которую он и восемь его сыновей обрабатывали, не жалея ни времени, ни сил. Потом один из его внуков открыл там магазин, положивший начало целому селению. Селение росло, развивалось и сначала превратилось в городок, а затем в город, слившийся наконец с соседним городом. Так Таунсенд стал одним из районов мегаполиса, потеряв не только свое имя и самобытность, но и превратившись просто в среду обитания. История этого превращения детально прописана в фолиантах, хранящихся в подвалах мэрии.

И все-таки эта среда обитания особая, потому что ее дети, точно такие же, как и везде, отличаются лишь одним – взрослыми они становятся намного раньше.

Днем тут палит солнце и нет никакого движения во внутренних двориках. Не шевелятся даже занавески на окнах. А к вечеру жара спадает и снова начинается жизнь, особенно в темных закоулках, где полно крыс и подонков, ищущих приключений.

Темными вечерами в самом облике неприглядных и безликих домов чудится насилие. Но не ожидаемое насилие неоновых джунглей, а другое – более спокойное и при этом куда более отчаянное!

Когда начинается жара, полиция знает: каждую минуту жди беды. Крик боли, страха и отчаяния в любой момент может разорвать вечернюю тишину. Соседи всегда знают, в каком доме творится страшное! Они выбегают на улицу, смотрят в ту сторону и терпеливо ждут, когда можно отправиться туда посмотреть... Обычно вопли кончаются быстро. В этом загадка «тихих улиц» спокойных городков. Здесь редко стреляют: проблемы, как правило, решаются при помощи молотка, ножа, а иногда простой кухонной вилки... Вопль – и снова тишина. Только вздохи, всхлипывания, сдавленные рыдания и больше ничего. Ровным счетом ни-че-го!

Зато ночью здесь царит покой. Ночью свет можно увидеть только в магазине семейства Варак, больше нигде. Потому что яркая неоновая вывеска над ним светится двадцать четыре часа в сутки. Да, покой и благодать разлиты по всей округе.

Обманчивый покой...

Автобус, как всегда с шипением, притормозил на углу улицы и, фыркнув, отправился дальше сквозь молочный полумрак к центру города, где так много ярких огней, неона, веселья, жизни.

Когда Бонни только сюда приехала, ветки вязов были голыми и серыми. Но особенно ей не понравилась крошечная комнатка на третьем этаже, где ей предстояло жить, подолгу сидеть в одиночестве и думать о том, как бы поскорее все забыть.

Теперь на деревьях были широкие зеленые листья, которые, должно быть, специально выросли, чтобы отгородить ее от звуков города, его шума и света. Маленькая комнатка перестала казаться тюрьмой и превратилась в уютную норку, куда всегда можно спрятаться, чтобы уйти в себя. И только автобус все так же, как и в первые дни, притормаживал на углу, шипел, фыркал и уезжал.

Бонни, в черных вельветовых брюках, сидела в позе Будды на деревянном стуле у окна. Ее руки были безвольно сложены на коленях, голова слегка отклонена в сторону, так что дым от сигареты в уголке рта тонкой струйкой извивался вверх, сначала вдоль гладкой, элегантной щеки, затем мимо полуприкрытого глаза. Дешевый фонограф на полу у стула играл так тихо, что сладкие звуки волшебной трубы еле пробивались сквозь чудовищное шипение иглы. Но вот пластинка кончилась. Бонни неторопливо вынула дымящуюся сигарету изо рта, наклонилась, подняла звукосниматель и снова опустила его на самое начало. На короткий момент шелковистые пряди густых темно-золотистых волос закрыли ее лицо, но когда она, выпрямившись, дернула головой, снова послушно вернулись на свое законное место.

Бонни думала о тех, кто работает там, в самом центре города, в бледном мерцании безжизненной люминесценции, и размышляла: «А что, если поехать туда прямо сейчас?» И вдруг решила, что именно так и надо сделать. Прямо сейчас! Не откладывая! Похоже, старый Гас точно знал, что маленький человечек с нелепым лицом клоуна порвал ее на части для того, чтобы вскрыть старые раны. Но она не сломалась даже перед ним.

– Лейтенант, не забывайте, что говорите с моей дочерью. Не смейте с ней так разговаривать! – вмешался в их странную беседу Гас.

– Ну, положим, не с дочерью, а всего лишь с падчерицей, Гас... Интересно, где, черт побери. Генри ее нашел?

– Лейтенант, ваше дело ловить жуликов и воров, а не причинять беспокойство добрым людям... Бонни, иди наверх, доченька. Отдохни. Сегодня ты слишком много работала.

Она ушла, даже не взглянув на человека с абсурдным клоунским лицом, стоявшего в их бакалейном магазине прямо напротив кассы. Быстро пересекла торговый зал, прошла через узенькую подсобку, никогда не запирающуюся боковую дверь, поднялась по лестнице на кухню, не забыв улыбнуться и кивнуть величаво стоявшей у плиты Анне, миновала заставленный массивной мебелью склад, широкую залу и наконец беззвучно закрыла за собой дверь своей комнаты. Сделав три шага к постели, легла на нее, затем слегка подвинулась, так чтобы коснуться лбом прохладной стены, ее выцветших бумажных обоев с незатейливым рисунком простеньких полевых цветов...

«Наверное, так уж суждено, – невольно думала Бонни, – чтобы меня всегда спасало семейство Варак». Правда, спасать ее они начали слишком поздно, когда все то самое уже отпечаталось на ее лице и в глазах, то, что лейтенант своим опытным взглядом сразу же отметил, презрительно усмехнувшись.

Это неправда, думала она, что падение происходит стремительно – словно брошенный вниз камень или запущенная ракета, у которой вдруг отказал двигатель. Нет, скорее это похоже на замедленную съемку движения отскочившего от стены мячика. Оно начинается довольно банально – с предательства, с разбитого сердца... В те далекие добрые годы Дэйв, ее самый любимый на свете человек, значил для нее так много, что теперь казалось, будто он находится по другую сторону высокой-превысокой стены. Дэйв, с его мягкой ирландской улыбкой, быстрыми, проворными руками и непомерным тщеславием... Дэйв, который не любил, когда ему взъерошивали волосы, когда к нему прикасались, и который в конце концов всего лишился. Потому что боялся слишком большой любви, любви такой огромной, что в самом обладании ею таилась опасность.