Вот комната. Еще полуживая,

но оживет до завтрашнего дня.

Зеркальный шкап глядит, не узнавая,

как ясное безумье, на меня.

В который раз выкладываю вещи,

знакомлюсь вновь с причудами ключей;

и медленно вся комната трепещет,

и медленно становится моей.

Совершено. Все призвано к участью

в моем существованье, каждый звук:

скрип ящика, своею доброй пастью

пласты белья берущего из рук.

И рамы, запирающейся плохо,

стук по ночам — отмщенье за сквозняк;

возня мышей, их карликовый грохот,

и чей-то приближающийся шаг:

он никогда не подойдет вплотную;

как на воде за кругом круг, идет

и пропадает, и опять я чую,

как он вздохнул и двинулся вперед.

Включаю свет. Все тихо. На перину

свет падает малиновым холмом.

Все хорошо. И скоро я покину

вот эту комнату и этот дом.

Я много знал таких покорных комнат,

но пригляжусь, и грустно станет мне:

никто здесь не полюбит, не запомнит

старательных узоров на стене.

Сухую акварельную картину

и лампу в старом платьице сквозном

забуду сам, когда и я покину

вот эту комнату и этот дом.

в другой пойду: опять однообразность

обоев, то же кресло у окна…

Но грустно мне: чем незаметней разность,

тем, может быть, божественней она.

И может быть, когда похолодеем

и в голый рай из жизни перейдем,

забывчивость земную пожалеем,

не зная, чем обставить новый дом…

Как поет он, как нежданно

вспыхнул искрою стеклянной,

    вспыхнул и поет,

там, над крышами, в глубоком

небе, где блестящим боком

    облако встает.

В этот мирный день воскресный

чуден гул его небесный,

    бархат громовой.

И у парковой решетки,

на обычном месте, кроткий

    слушает слепой:

губы слушают и плечи —

тихий сумрак человечий,

    обращенный в слух.

Неземные реют звуки.

Рядом пес его со скуки

    щелкает на мух.

И прохожий, деньги вынув,

замер, голову закинув,

    смотрит, как скользят

крылья сизые, сквозные,

по лазури, где большие

    облака блестят.

Странствуя, ночуя у чужих,

я гляжу на спутников моих,

    я ловлю их говор тусклый.

Роковых я требую примет:

кто увидит родину, кто нет,

    кто уснет в земле нерусской.

Если б знать. Ведь странникам даны

только сны о родине, а сны

    ничего не переменят.

Что таить — случается и мне

видеть сны счастливые: во сне

    я со станции в именье

еду, не могу сидеть, стою

в тарантасе тряском, узнаю

    все толчки весенних рытвин,

еду, с непокрытой головой,

белый, что платок твой, и с душой

    слишком полной для молитвы.

Господи, я требую примет:

кто увидит родину, кто нет,

    кто уснет в земле нерусской.

Если б знать. За годом валит год,

даже тем, кто верует и ждет,

    даже мне бывает грустно.

Только сон утешит иногда.

Не на области и города,

    не на волости и села,

вся Россия делится на сны,

что несметным странникам даны

    на чужбине, ночью долгой.

В осенний день, блистая, как стекло,

потрескивая крыльями, стрекозы

над лугом вьются. В Оредежь глядится

сосновый лес, и тот, что отражен, —

яснее настоящего. Опавшим

листом шурша, брожу я по тропам,

где быстрым, шелковистым поцелуем

луч паутины по лицу пройдет

и вспыхнет радугой. А небо — небо

сплошь синее, насыщенное светом,

и нежит землю, и земли не видит.

Задумчивый, в усадьбу возвращаюсь.

В гостиной печь затоплена, и в вазах

мясистые теснятся георгины.

Пишу стихи, валяясь на диване,

и все слова без цвета и без веса —

не те слова, что в будущем найдет

воспоминанье. В комнате соседней

играют в бикс: прерывисто, по капле,

по капельке сбегает тонкий звон.

Как перед тем, чтоб на зиму уехать,

в гербарий, на шершавую страницу

кладешь очаровательно-увядший

кленовый лист, полоскою бумаги

приклеиваешь стебель, пишешь дату,

чтоб вновь раскрыть альбом благоуханный,

да вспомнить деревенский сад, найдя

багряный лист, оранжевый по краю, —

так, некогда, осенний ясный день

я сохранил и ныне им любуюсь.