***

   Минувший вечер и день прошли непримечательно и торопливо, как обычно бывает в дороге. Мы перебрасывались короткими шутками и подколками, болтали о пустяках, но чаще думали о своем и понукали коней: чем ближе мы подъезжали к Холмам, тем невыносимее становилось ожидания долгожданного мига прибытия. Только поздним вечером, когда пришла пора делать привал и нетерпение, гонящее и гонящее нас вперед, к Первой розе, поутихло, разговоры возобновились.

   Правда, далеко не так, как мне хотелось бы.

   - А если бы мы вчера не сделали тот привал, были бы в Арьеннесе уже сегодняшней ночью, - завел свою любимую песню Нэльвё, не столько переживая по этому поводу, сколько просто деятельно и методично капая мне на нервы.

   - Если тебе не терпится, можешь ехать дальше, - пожал плечами я, не отрываясь от прежнего занятия - развьючивания лошадей. И добавил подчеркнуто безразлично: - Один.

   - А вы? - лукаво сощурился Нэльвё. - Трусишь?

   - А мы не настолько торопимся, чтобы ехать впотьмах.

   - Трусишь! - с удовольствием повторил он, смакуя слово, уже не как вопрос, а как утверждения. Насмешки в его голосе не было - только веселье.

   В другой раз я бы обязательно подыграл, но не сегодня.

   - Мне не нравится эта ночь, - просто сказал я, доставая из сумки тонкие и легкие шерстяные покрывала Shie-thany, на которых можно было спать даже на по-весеннему холодной земле, не рискуя застудить спину. - Такой ответ тебя устроит?

   - Неужели есть что-то, что может угрожать сказителю?

   - Пущенная вслепую стрела A'shes-tairy, например, - в тон его деланному удивлению ответил я. Впрочем, ни чуточку его не убедив, потому что в голосе Нэльвё звучала уже не ирония, а откровенный сарказм.

   - "Сумеречные"? Что им делать тут, вдали от перевала?

   Я пожал плечами, как бы говоря, что не собираюсь ничего объяснять и оставляю его самого додумывать эту мысль. Благо, готовка - а именно ей сегодня предстояло заниматься Нэльвё - вообще располагает к созерцанию и неспешным раздумьям.

   Поняв, что подыгрывать я не собираюсь, и на облюбованной нами полянке снова невыносимо скучно, Отрекшийся все-таки отправился кашеварить. Рядом тут же закрутилась, как любопытная кошка, Камелия. Она так и норовила сунуть нос в котелок, из которого доносились соблазнительные ароматы долгожданного ужина, мешочки с крупой и солью, и влезть под руку в самый ответственный момент. Когда ее деятельность приобретала опасный размах, Нэльвё негромко, но угрожающе взрыкивал, как матерый кот на долговязого и слабого котенка, путающегося под ногами. Того и гляди стукнет лапой - не больно, но обидно - и больше нельзя будет совать любопытный носик в его дела.

   Я закашлялся, безнадежно пытаясь скрыть за кашлем смех. К счастью, мои спутники были так увлечены кулинарными подвигами, что не заметили моего возмутительно хорошего (за их счет, конечно же) настроения. Покончив с расседлыванием лошадей и кое-как обустроив место ночлега, я направился за очерченный жарким костром круг света. Пришлось углубиться в лес: отблески пламени не давали глазам привыкнуть к темноте настолько, чтобы я мог различать в ее мягких объятиях так нужный хворост. Костер должен гореть всю ночь, согревая податливую, мягкую и мшистую землю, разгоняя ночную мглу.

   И указывать мне путь, когда придет время.

***

   - Мастер Мио, - негромко позвала меня Камелия. Она сидела напротив: продрогшая, сжавшаяся, как воробушек, и кутавшаяся в одеяло. Обманчивое и недолговечное тепло весенних дней тает в закатных лучах, и ночью холод пробирался под одежду, обжигая кожу дыханием не ушедшей еще зимы. В глазах, непривычно темных, отражалось пламя, изгибающееся от ласковых прикосновений ветра, с которого она не сводила взгляда.

   Изгибающееся, выгибающееся и переплетающееся с ним воедино...

   Негромкий и слабый, будто надломленный, голос Камелия, прозвучавший тогда, когда я уже перестал его ждать, заставил вздрогнуть.

   - Я все время думаю о том, что вы мне сказали... о жестокости и преступности милосердия... думаю, и мне кажется... Разве это не то же, что меньшее зло? А разве меньшее зло - это правильно?

   Я молчал, удивленный, пораженный ее вопросом... и не зная, чем на него ответить. Потом усмехнулся, уставившись в огонь и далекое небо, сгорающее во всполохах пламени.

   ...Ночь обнимала нас, пряча от черноты вокруг и от подбирающегося на мягких лапах зла. Ее косы пахли не свежестью древесной коры и прошлогодних листьев, а жаром костра, позабытым домом, а глаза смеялись из небесной выси, прячущейся среди сомкнувшихся крон.

   Нэльвё, посмеявшись над моими опасениями, предложил побыть часовым первую половину ночи - и растаял где-то в переплетении шепчущих, качающихся на ветру ветвей. По-хорошему я должен был устроиться поудобнее и попробовать задремать, вырвав у предначертанного хотя бы несколько часов отдыха. Но сон все не шел, и я просто сидел, не думая ни о чем - просто смотря в огонь, пока не пришла такая же встрепанная и лишенная сна Камелия.

   - Меньшее зло, оправданная жестокость... - негромко начал я спустя пару минут. - Я бы хотел сказать, что нет никакого меньшего зла, но это было бы ложью. Да, Камелия, это действительно "меньшее зло". Его не должно быть, как не должно быть всякого, не только "меньшего", зла, и не было прежде. Но все изменилось, Камелия.

   - А когда - не было?

   Я невольно улыбнулся, только улыбка вышла немного грустной.

   - Давно, Камелия... очень давно. Тогда, когда время шло иначе, не торопясь. Тысячелетия длились, как один день, вечно юный и прекрасный. Тогда, когда мы действительно были бессмертными. Один из тех, кого вы называете мудрецами, когда-то сказал, что "боги бессмертны и блаженны". Мы были в ту пору такими безмятежными богами, не знавшими зла и жестокости.

   - И... что случилось потом? Почему все стало так, как сейчас?

   "Почему?". Я тихо усмехнулся. Помолчал, все глядя в огонь, не сводя с него взгляда ни на мгновение, и в этом пламени, светлом и ясном, мне вдруг привиделось другое. Яростное и безжалостное, черно-красное, сжегшую Северу в пламени раздоров и войн, первого греха - и обрушившееся на нас кошмаром Тысячелетней ночи.

   - У нас есть присказка, которой заканчиваются почти все старинные баллады и предания, - вдруг сказал я, когда она уже отчаялась дождаться ответа. Сказал, зная, что то, что она услышит, ей не понравится. - "Ess l'Line doerry".

   И, помедлив, повторил на северском:

   - "А потом пришли люди".

   Камелия, подавшаяся было ко мне, отшатнулась.

   - Но ведь... разве это правда? Разве может кто-то измениться не сам, а...

   Она растерянно замолчала, не зная, что сказать: такая по-детски расстерянная и расстроенная, как если бы я неосторожно сказал что-то, разбившее все, во что она верила прежде.

   - Конечно, не виноваты, - улыбнулся я и безжалостно разжал пальцы. Палочка, которой я прежде ворошил угли, упала в них, взвив рой обжигающе-ярких искр. На мгновение пламя, робко и пугливо, но тут же прянуло ввысь, еще жарче и сильнее, чем прежде. - Но с этого все началось.

   Я поднялся. Повел затекшими плечами, шеей и подал странно задумчивой, притихшей девушке руку.

   - Пойдемте, Камелия. Вам пора отходить ко сну, а мне - сменять Нэльвё.

   - Мне кажется, я нипочем сейчас не усну, - тихо пожаловалась она, вставая и зябко кутаясь в одеяло, как в шаль. Я только улыбнулся на ее робкое признание, потому что тоже ни за что не смог бы уснуть. Мной владело непонятное волнение, предвкушение и ожидание, смешанное с нетерпением. Хотелось броситься в ночь прямо сейчас, ничего не объясняя тем, кто почему-то счел, что им со мной по пути. Не друзьям, не врагам - смутным теням, бродящим впотьмах, не видя дороги. Теням, тянущим назад тогда, когда я не могу, не имею права остановиться.