Она обессиленно обессилено опустилась на сиденье, сжавшись: пальцы зябко обхватили плечи, ноги поджаты к груди. Лежать в жестком корсете было неудобно, но сейчас это волновало ее меньше всего.

   Иришь закрыла глаза. Сон не шел, но стало как будто бы чуточку легче - по крайней мере, ломота в висках чуть поутихла. Темнота ничто, сменившая чернильную темноту кареты, помогла хоть немного отрешиться от терзающих ее мыслей.

   Как бы хотелось сейчас уснуть насовсем... или, скажем, забыть все. Да, вот так: просто забыть.

   Иришь слабо улыбнулась. Снова малодушие, черствость и трусость, снова нежелание брать ответственность.

   Ответственность за чужую судьбу - и за выбор.

   Шаги - летящие, разбивающиеся о мощеную камнем дорожку перестуком каблучков - потревожили баюкавшие ее тишину, всколыхнув сонную дрему. Иришь поспешно вскочила, кое-как расправила безнадежно измятое платье, ни мгновения не сомневаясь, к кому направляется ночной гость - и кем он может быть.

   Иришь едва успела смахнуть слезинки, блестевшие на ресницах россыпью хрустальных искорок, прежде чем шаги оборвались - и распахнулись дверцей кареты. Но шагнула в нее не ночь, темноокая, склоняющая голову под тяжестью звездной короной, а обжигающий огненный вихрь, воплощенный по чьей-то насмешке в легкомысленно-прекрасной бессмертной.

   Мать пылала, как пылает не костер, не жарко растопленный камин, а дикое пламя пожарища - яростное, безумное, всесжигающее и готовое обернуться даже против того, кто выпустил его в ночь. Так зла Айори не была, кажется, даже когда леди вьер Шаньер посмела попрекнуть ее судьбой клана Льда. Иришь буквально кожей чувствовала исходящий от матери жар: только шевельнись, шепни о себе - и сгоришь в его объятиях.

   - Мерзавец! - процедила Повелительница. Ее мягкие черты исказились в злости: поджатые губы кривятся, брови нахмурены, не картинно и бесконечно изящно, как обыкновенно, а так, как обычно бывают нахмурены брови: уродливо, некрасиво. Вокруг губ появилась брезгливая складка, лоб и переносицу расчертили морщины.

   Иришь смотрела на Айори в немом изумлении, вглядываясь в такие знакомые и такие чуждые ей черты. Она никогда не видела мать такой прежде, но почему-то ей вдруг подумалось, что это обличье подходит ей куда больше.

   Нет, не так. Что это обличье - настоящее.

   Айори, не замечая ее странного изучающего взгляда, продолжая хлестать обрывками фраз:

   - Отвратительный человек! Возмутительное поведение!

   Иришь осторожно спросила, надеясь отвлечь матушку - незнакомую и оттого опасную:

   - Мы уезжаем?

   - Немедленно! - отрезала Айори.

   Развернулась, шурша подолом драгоценного платья, требовательно постучалась в оконце кареты:

   - Домой, Вернер! Немедленно! - и тут только, кажется, очнулась от пьянящего гнева. Лицо, искаженное гримасой ненависти, разгладилось. От ярости, владевшей ей без остатка, осталась только тень воспоминания и злые искорки в расплавленном золоте глаз, которые тут же погасли, опасно вспыхнув.

   - Ох... прости, милая, - Айори, провела пальцами, затянутыми шелком перчатки, по вновь безупречно прекрасному лицу, стирая усталость. Виновато улыбнувшись, она повторила, не меняя мягко-вкрадчивой манеры: - Прости. Сама не знаю, что на меня нашло. Как ты?

   Иришь прикусила язык, с которого едва не слетело скупое "прекрасно!". Матушка вряд ли поверит такому ответу. Скорее сочтет отмашкой или издевкой, и неизвестно, что хуже.

   Пауза непозволительно затягивалась. Иришь попыталась изобразить улыбку, усталую и измученную, и слабо сказать:

   - Ужасно. Все не отойду от пережитого.

   Подумав, что слова звучат недостаточно жалостливо и прочувственно, Иришь добавила первое, пришедшее на ум:

   - Как подумаю, что могла умереть сегодня - сердце обмирает.

   Добавила - и вдруг поняла, что не играет.

   Голос, сухой, как тростиночка, надломился - и оборвался. Мурашки побежали жуткой, холодящей кожу волной, и в теплом дыхании весенней ночи ей вдруг стало зябко.

   - Сумеречная на Беллетайне! - выплюнула Айори. Иришь вздрогнула, вырываясь из цепких пут предчувствия, и подняла на нее взгляд, чтобы увидеть, как глаза матери недобро полыхнули, а спокойствие, которое она одела на лицо изящной расписной маской, брызнуло осколками разбитого зеркала. - Возмутительно! Недопустимо! Никогда прежде такого не случалось!

   "Случалось, - машинально исправила ее Иришь. - В первые годы после Рассвета, в котором растаял ужас Тысячелетней ночи, и, кажется, в 4075 году, когда вьер Фьорре сплели заговор против клана Извечного Льда, спровоцировав раскол в Холмах и тем самым ослабив их".

   Но этого, по понятным причинам, вслух говорить она не стала.

   - Как безответственно! - продолжала рассыпаться в обвинениях матушка. - То, что могло случиться с тобой... это... непростительно! Я ему этого не прощу!

   - Но матушка, - в голосе Иришь звенело удивление. - Он ведь спас меня!

   - Тебе вообще ничего не должно было угрожать! Это его ошибка, его вина! Какая безответственность: предаваться веселью, когда от тебя зависят сотни жизней! И как предаваться - танцуя на балу!.. - Айори с такой ненавистью стукнула веером дверце кареты, что он жалобно треснул - безнадежно искалеченный, смятый.

   В другое время Иришь бы испугалась или сочла за лучшее промолчать, но не сейчас. Ей показалось, что она ослышалась: настолько нелепо звучали слова Айори.

   - Но ведь Эрелайн пришел на бал только потому, что ты настояла!

   - Значит, нужно было оказаться!

   - Но тогда бы ты сочла это оскорблением! - воскликнула Иришь. Непоследовательно матери совершенно сбила ее с толку.

   Айори замерла - и перевела золотой, дрожащий от переливов пламени взгляд.

   Иришь невольно вжалась в спинку сидения, лучше кого бы то ни было зная это настроение.

   - Ты его защищаешь, - прошептала Айори, и девушка прикусила язык, слишком поздно поняв, что натворила.

   Но холодная, расчетливая ненависть, так ее испугавшая, быстро сменилась привычной вспышкой ярости. Айори взвизгнула:

   - Ты смеешь его защищать! - и обвиняюще продолжил, не найдя больше, чем возразить: - Ненавидела, а теперь защищаешь!

   Вопрос попал в точку. Да, ненавидела - раньше. А теперь? Боялась? Жалела? Уважала?..

   Не желая показывать охватившего ее смятения, Иришь замкнулась. Ни один проблеск чувств не прозвучал в ее голосе, не пробежал по лицу предательской тенью.

   - Да, защищаю. Но не его, а справедливость.

   Спокойно, сдержанно, безразлично.

   - Значит, я не права? - Айори улыбнулась так мягко и сладко, что по открытым плечам Иришь пробежала дрожь.

   Надо было что-то сказать, как-то сгладить неловкость, но, как назло, ничего не приходило в голову. Отвечать на вопрос - смерти подобно, извернуться и продолжить мысль, уходя с опасной темы, просто некуда.

   Напряжение разрядилось само. Просто вдруг сошло на нет, а Айори улыбнулась. Виновато.

   - Прости, я опять на тебя давлю, - Alle-vierry ласково потянулась к Иришь.

   От одной мысли о ее прикосновении девушку бросило в холод. Ей стоило большого усилия не отшатнуться, позволив матери мягко погладить щеку.

   Ее пальцы не были холодными. Напротив: такими горячими, что кожу неприятно закололо.

   - Ты - самое дороге, что у меня есть, - тихо начала Айори, не сводя с нее нежного взгляда. - И я больше всего на свете боюсь тебя потерять. Поэтому сейчас, когда это едва не случилось, мне так тяжело держать себя в руках.

   Она порывисто подалась вперед - и обняла ее. Прежде сердце Иришь бы замерло от радости, пропустив удар, а теперь не сбилось с привычного хода.

   Айори говорила так искренне, так естественно и проникновенно, что ей невозможно было не поверить - но Иришь не верила. После сегодняшних потрясений она увидела ее как никогда ясно, словно с глаз вдруг сдернули темный бархат повязки. Сколько еще неприятных прозрений ее ждет?..