Альбомный лист держался на холодильнике с помощью двух гипсовых коров, со спрятанными в белых брюхах магнитах. По бумаге скакали корявые печатные буквы, выведенные детской рукой.

Политика нашей партии.

Ниже шел перечень дел, одобряемых этой политикой.

Под пунктом первым числилась уборка кровати, под пунктом вторым — сбор разбросанных вещей, третий пункт вещал о необходимости вымыть посуду (за собой).

Дела записали маленькими буквами: то ли автор рассчитывал на длинный список, то ли не хотел лишний раз привлекать собственное внимание.

Ниже, наискосок и поперек листа, шло предложение, заканчивающееся четырьмя восклицательными знаками: "Наказание будет обидно!!!!"

Я вдохнула, содрала листок, скомкала его и зашвырнула в мусорку — зря научили Ляльку писать. Нет теперь мне покоя от этой малявки.

Мама неодобрительно проследила за полетом бумажки и не удержалась от замечания:

— Зачем сняла? Все правильно тебе написали.

Ее муженек ничего не сказал, но усмехнулся. Кровь прилила к щекам, и я уткнулась в бокал с кофе. В нашей семье я что-то типа тренажера для битья. Нет, руку на меня не поднимают, но вот в остальном…

Слишком горячий кофе обжег небо, и я, хватанув ртом воздух, чуть не выплюнула его обратно.

— Ешь красиво, — тут же недовольно буркнул Влад, — и так не красавица, а с такими-то привычками и вовсе — свинарка из Кулебякино.

Мать посмотрела на меня с укоризной, но промолчала. Аппетит исчез напрочь, я встала и выплеснула остаток кофе в раковину, не забыв прополоскать чашку. Огрызаться не стала. Все равно этого козла ничем не пронять, только мать расстрою.

Лялькиного отца я не любила. Он был заносчивой и занудной сволочью, каждый день доказывавшей падчерице, что она напрасно белый свет коптит. Из-за него я старалась реже бывать дома, а выходные вот уже как шесть лет казались самыми нежеланными днями. Особенно если мать уходила на дежурства, а отчим принимал на грудь. Нет, он меня не бил. И не приставал, слава богу, зато постоянно зудел, учил жизни и сравнивал со дочерью. За это я порой ее просто ненавидела. Порой. В такие минуты, как сегодня.

— Держи! — сунули мне в руки рюкзак, набитый до самого верха.

Весил он не хило, кило семь не меньше — только перекинула через плечо, а узкие лямки уже врезались в кожу.

Я поморщилась и тут же получила:

— Ничего, не сахарная, не рассыплешься!

Это точно — не сахарная, не золотая и даже не сладенькая. Ничего, я привыкла.

— Давай, давай, Александра, а то опоздаешь! — поторопила мать.

Я молча кивнула и вышла в подъезд. Еще до маршрутки чапать — к вокзалу меня никто не повезет. Потому что — не сахарная.

Я скривила рот в усмешке. Ну и пусть! Подумаешь… Все равно мама водить не умеет, а ехать с Ним желания нет.

Через полчаса я уже поднималась на подножки поезда. Мне всего шестнадцать, рановато для далеких поездок, но на этот раз выбора не оставалось — маму не отпустили с работы, а Он сегодня вечером улетал в командировку, так что за Лялькой к бабке в деревню ехать мне. Правда, прежде чем заберу ее, придется задержаться с недельку…

Не могу сказать, что это радовало — глухо у них там, телевизор и тот полтора канала показывает. Даже сотовый сигнал не берет! А ведь село-то большое. Или мне так в детстве казалось? С одной стороны, я рада в деревне пожить: бабка меня любит. Кажется. Ну, во всяком случае, жалеет: типа, сироткой расту. А с другой — что мне делать у нее? Даже в инет не залезешь.

Я, вздохнув, пристроилась на скамейку и глянула в серое от грязи стекло. Оно словно зеркало услужливо подсунуло мое же отражение, и я надвинула на лоб капюшон толстовки: любоваться особо нечем.

Мимо протопала бабулька с котом в корзинке, примерилась сесть, а потом передумала — свободных мест оставалось достаточно. Я знала, что так будет. Рядом сядут в последнюю очередь. Давно заметила, если у людей оставался выбор, они старались обходить меня стороной, словно чумную. Даже если им улыбались во весь рот.

Ну и пусть!

А все же обидно… Вот к Ляльке всегда тянут руки — она у нас хорошенькая как ангелок: на голове золотые кудряшки, глаза такие голубые, что никакие линзы не нужны, и румянец в полщеки. Я не такая. Я обычная — волосы русые, глаза серо-зеленые, подбородок упрямый. Один плюс — ноги, говорят, красивые. Да ноги в джинсах не особо видны, а юбок я не ношу. Не умею в юбках да на каблуках. Мне ближе кроссовки.

Напротив кто-то приземлился, и я скосила глаза, пытаясь исподтишка разглядеть соседа по купе. Парень лет шестнадцати, которому с внешностью повезло еще меньше чем мне. Вот чей портрет нарисует даже первоклашка! Достаточно изобразить ровненькое белое яйцо, к которому прикрепили нос и золотистый кудрявый чубчик. А затем нарисовать унылую ниточку рта и ярко-голубые лубочные глаза, смотрящие на мир с наивной обидой.

Я надвинула капюшон еще ниже и прижалась щекой к стеклу. Нет у меня разговорчивых попутчиков — и такого не надо!

Ехать предстояло целых пять часов. Я подсунула под голову руку, поправила затычки плеера в ушах и прикрыла глаза — теперь можно расслабиться. В конце концов,… еще целых три недели до первого сентября!

***

Допотопный, пожеванный временем и ржавчиной уазик, подобрал меня со станции вместе с парочкой теток, что ездили в райцентр. Они с любопытством пялились на незнакомую девицу. Я на всякий случай поздоровалась — вдруг бабкины соседки. А бабуля у меня суровая, из тех, кто и коня и внучку на скаку остановит. Зато она и Владу меня в обиду не дает. За то он ее и не любит. Потому предпочитает в деревне не задерживаться. Он бы и Ляльку сюда не пускал, да не мог с мамою справиться. Вернее с ее убеждением — ребенку нужен здоровый воздух и экологически чистая еда, типа парного молока и домашней курочки.

Когда приехала в деревню, солнце уже склонилось за горизонт. Я выпрыгнула около почты, а автобус с пассажирками попыхтел дальше "за трубу" водогона, которая словно пограничная линия делила деревню на две враждебных части. Значит, тетки "не наши".

Они с неодобрением смотрели на меня в окно, и я, не удержавшись, показала вдогонку язык — все равно не донесут. С "не нашими", с "затрубными" эта половина села не общалась. Бог знает почему. Даже лес, обступавший бабкино Иваново-Погуляево, делился на две части. И в чужую ходить категорически запрещали.

Я, глянув на холм густо поросший лесом, поежилась — он и вправду казался недобрым: густой, темный ельник. То ли дело "наш" березняк!

Закинутый за спину рюкзак больно врезал по ребрам жесткими банками сгущенки и тушенки, которыми в очередной раз одарили бабулю, (словно у нее своего кабанчика в свинарнике не водится!) и я поплелась по улице, давя сквозь зубы "здрасьте" всем встречным поперечным. В Иваново приходилось здороваться даже с дворнягами, что гавкали из подворотен. Думаю, в Подгуляево — тоже.

Бабкин серый, некрашеный сруб жался задним двором к высокому яру, проеденному, что сыр норами ласточек и щурок. Из-за этих самых гнезд я заработала в прошлом году длинный шрам на лодыжке: Лялька полезла "за птенчиками", и пришлось ее спасать. Спасла, конечно, а затем сама слетела вниз, прямо на вынесенное половодьем дерево. До мяса ногу распахала, но это мне повезло — могла и шею сломать. Лялька отделалась сильным испугом, а я — нагоняем, что не уследила за младшей сестрой. Уследишь за ней, как же.