— Ну, садись, пей!
Арбузов молчал и не спускал с него неподвижных глаз. Михайлов вдруг тоже замолчал и тоже пристально стал смотреть в глаза Арбузову, не выпуская его руки. Рука эта дрожала все сильнее, но не вырывалась. И почему-то Михайлов почувствовал, что если выпустить руку, Арбузов ударит его. Он побледнел, но еще крепче перехватил руку.
Вдруг рука перестала дрожать и бессильно обмякла в пальцах Михайлова. Арбузов машинально освободил ее и не глядя сказал:
— Другой раз не делай… не люблю…
И заорал на весь клуб:
— Ну, пей, ребята!.. Что там!.. Кирилл Дмитриевич, выпьем… Я так… я пьян!.. Ну!.. Руку!
Чиж не подал руки, но его обступили, начали уговаривать. Арбузов сам подошел к нему, добродушно улыбаясь:
— Да полно… Ну, что там!.. Помиримся!
— Оставьте, Кирилл Дмитриевич, стоит внимание обращать!.. Ведь он же пьян! — говорил над ухом Чижа огорченный Тренев.
Чиж со страшным усилием подал руку, не подымая глаз.
— Ну, вот и ладно! — сказал Арбузов, крепко тряхнул руку Чижа и сейчас же забыл его. Некоторое время он молчал и пил как-то странно, внутрь себя глядя.
Тренев уселся возле Чижа и, дружелюбно обняв его за плечи, говорил:
— Вы напрасно придаете этому такое значение… Мало ли на кого может бешеная собака броситься…
Арбузов вдруг захохотал.
— Это я — бешеная собака?.. Браво, ротмистр!.. Верно!.. Кланяйся своей жене, ротмистр!..
Тренев оглянулся на него и добродушно сказал, повернувшись к Чижу:
— Ну, вот… видите, какой он?.. Ко всем лезет!.. Но я его очень люблю!..
— А я тебя, ротмистр, терпеть не могу! — подхватил Арбузов.
Его словно дергало. Видимо, он искал ссоры.
— Ну, вот, — так же миролюбиво и опять-таки конфиденциально, одному Чижу, сказал Тренев, — я говорил?.. И ничего ему от меня не надо… дурак!..
Арбузов почесал затылок с самым мирным видом.
— Ну, пусть… Не всем таким умным быть, как ты!.. И вдруг всколыхнулся весь.
— А знаете, господа, что с нами будущий знаменитый писатель сидит!.. Вот уж где ума палата!
Рысков обомлел. Арбузов смотрел прямо на него и злобно усмехался.
Казначейский чиновник сразу же из желтого сделался красным, поперхнулся куском и пробормотал:
— Захар Максимыч, вы обещали никому…
Арбузов сделал удивленное лицо.
— А ты почем знаешь, что я о тебе?.. Может, это я — знаменитый писатель?.. А, так это — ты?.. А я и не знал!.. Ну, если сам выскочил, так, значит, — ты… Господа, имею честь представить вам будущего Толстого!.. Вы не смотрите, что он только казначейский чиновник и мордой не вышел!
Рысков заметался, как заяц.
— Нет, я не потому, что я… я, напротив… что это вы?
Арбузов его не слушал.
— Хотите, господа, прочту последнее произведение знаменитого нашего писателя? А?
— Это любопытно! — отозвался толстый поручик Иванов, которому с самого начала вечера было весьма неприятно присутствие какого-то казначейского чиновника.
— Читайте, читайте, Захар Максимыч! — крикнул хорошенький мальчик-корнет.
Арбузов немедленно важно полез в карман и вытащил тоненькую синюю тетрадку, которую сейчас же узнал Чиж.
— Вот… Слушайте, господа!.. «Любовь», рассказ Александра Рыскова…
— Захар Максимыч, пожалуйста… как же такое… я прошу!.. Зачем же издеваться?..
— Я не издеваюсь, я слух хочу усладить!
— Ну, я вас прошу! — бледный, с красными пятнами и потом на лбу, бормотал Рысков, вставая и протягивая руку к тетрадке.
— Нет, брат, написал так написал!..
Рысков бессильно шевелил пальцами протянутой руки, не смея дотронуться до тетрадки, которую Арбузов нарочно держал у самых пальцев его, как бы не замечая протянутой руки.
— Итак, господа, слушайте: «Александр медленно шел по аллее парка… Его бледное лицо с высоким лбом, на котором вились мягкие каштановые волосы…»
— Захар Максимыч! с мужеством отчаяния ухватился за тетрадку Рысков. — Но я же не хочу!.. Арбузов медленно и как бы задумчиво повернулся к нему лицом.
— Не хо-чешь? — по складам произнес он. — Не по-зво-ляешь?.. Жаль! А я бы прочел!
— Нет! — жалко улыбаясь, сказал Рысков.
— Нет?.. Ну, и черт с тобой… на! — бешено крикнул Арбузов и швырнул тетрадку прямо в лицо Рыскову.
Рысков отшатнулся, машинально поймал тетрадку, веером ударившую ему в подбородок, и скомкал ее на груди. Он растерянно оглянулся кругом, точно хотел спросить:
«За что же это?..» И лицо его было жалко, так было ясно, что он не смеет оскорбиться, не смеет слова сказать, что всем стало неловко. Даже поручик Иванов отвернулся. Один Арбузов смотрел по-прежнему мрачно, и злорадные искры мелькали у него в глазах.
— Вот вам и жизнь… сочинители! — непонятно проговорил он сквозь зубы с каким-то наслаждением. Ха!.. Инженер!.. За твое здоровье, за твою идею, хоть и ты сумасшедший, и идея твоя сумасшедшая!.. Пей!..
Наумов приподнял свой стакан.
Арбузов мрачно, точно отыскивая новую жертву, окинул глазами стол.
— Краузе! — крикнул он. — Немчура!.. Скоро ты застрелишься?
— Сейчас, — холодно и высокомерно ответил корнет.
Это было так неожиданно, что многие прыснули.
— Вот те и раз! — ошеломленный, вскрикнул Арбузов. — Как — сейчас? Тут?..
— Тут, сейчас… — так же холодно и высокомерно повторил Краузе.
Но в ту же секунду все заметили, что лицо его стало совершенно и даже до неприятности бледно, и какая-то судорога стянула острый подбородок.
— Шутишь! — вдруг дрогнувшим голосом крикнул Арбузов.
— Я никогда не шучу, — ответил Краузе очень глухо и невнятно.
И сейчас же встал во весь рост, неимоверно длинный, прямой и тонкий, с лицом презрительного Мефистофеля, на котором резко чернели косые брови.
Только тут заметили многие (хотя в ту минуту об этом и не подумали, а лишь после вспоминали, как нечто чрезвычайно важное), что Краузе был одет, как на парад: в блестящем новеньком мундире с серебряной шашкой, в щегольских лакированных сапогах. Но хотя и не подумали, но вряд ли не по этой именно незначительной подробности вдруг почувствовали, что это не шутка.
Странное смятение произошло вокруг пьяного стола, уставленного бутылками, стаканами, грязными тарелками, залитого красным вином, как кровью. Кажется, кто-то что-то крикнул. Совершенно невольно вскочили со своих мест Чиж и Михайлов. Наумов хотел говорить, но Краузе взглянул на него с ледяным величием, и Наумов не сказал ни слова. Арбузов попробовал засмеяться:
— Ай да немец!
Краузе с тем же холодным достоинством взглянул и на него. И странно, всякий, к кому поворачивалось его неподвижное лицо со странными косыми бровями, умолкал и оставался на месте. Нечто ледяное исходило от него и замораживало всех.
— Да, я сейчас застрелюсь, — совершенно спокойно, хотя несколько глухо, сказал Краузе, — как это ни странно… и такое место… но у меня есть свои причины. Я именно ждал такого момента, когда покажется не страшно, а смешно и глупо… Так надо. Я бы мог незаметно, но мне хочется сказать… пусть не думают, что трагедия… Я не могу жить, но не потому, что говорил он…
Краузе кивнул головой в сторону Наумова.
— Мне все равно, что реки крови и человечество… Пусть другие живут, если им можно… Я не могу. Я не хочу сам для себя, потому что просто не интересно. Вот и все. Не трагедия, не ужас, не бессмыслие, а просто не интересно. Природа и красота — маленькие и надоедают… Любовь маленькая… Человечество просто глупо!.. Тайны мироздания не известны, а когда узнают — будет не интересно!.. Все не интересно, как то, что уже знаем… В вечности нет ни малого, ни большого, а потому спичка тоже тайна и чудо… Но мы знаем спичку и не интересно. Так и все… И что бы ни открылось. И когда Бога узнаем, будет не интересно. Зачем проповедую, как он… — тут Краузе опять указал на Наумова, — мне просто самому не интересно… Может быть, другим не так… И я еще хотел сказать, что прощайте… Потому что, я думаю, мы больше не увидимся… А если увидимся, то будет так же скучно… Зачем?.. Бессмертие — скучно. Лучше не надо… Будет!..
