Иногда поденка, муха-однодневка, может пролететь над поверхностью пруда, не привлекая внимания тех птиц и летучих мышей, которые на лету схватывают добычу.

При росте в шесть футов и три дюйма и весе в двести десять фунтов, с огромными руками и здоровенными ножищами, Тимоти Кэрриер не мог оставаться таким же незаметным, как летящая над самой поверхностью воды поденка, но пытался.

В тяжелых рабочих сапогах, походкой Джона Уэйна, которую ему подарила природа, он тем не менее сумел войти в таверну «Зажженная лампа» и прошествовать в дальний конец зала, не привлекая к себе внимания. Трое мужчин, сидящих за короткой перекладиной L-образного бара, нацеленной на дверь, не повернулись, чтобы взглянуть на него. Так же, как и пары в двух кабинках.

Сев на самый дальний стул, в тени, которую уже не разгонял свет ближайшей из ламп, висевших над стойкой полированного красного дерева, Тимоти удовлетворенно вздохнул. Для любого, кто переступал порог таверны и оглядывал зал, он бросался в глаза меньше всех.

Если та часть таверны, что находилась у входной двери, могла считаться кабиной локомотива, то дальний конец стойки тянул разве что на камбуз. Так что в понедельник вечером, когда посетителей в баре было меньше, чем в любой другой день недели, тут усаживались только те, кто хотел избежать шумной компании.

Лайм Руни, владелец и по понедельникам единственный бармен заведения, налил из-под крана стакан пива и поставил перед Тимоти.

– Когда-нибудь ты придешь сюда с девушкой, и я умру от шока.

– С чего мне приводить девушку в эту дыру?

– А где еще ты бываешь, кроме этой дыры?

– У меня есть любимый магазин пончиков.

– Да-да, и после того как вы умнете дюжину, ты поведешь ее к самому дорогому ресторану в Ньюпорт-Бич, вы сядете на бордюрный камень и будете наблюдать, как паркуются роскошные автомобили.

Тим маленькими глотками пил пиво, Руни вытирал и без того чистую поверхность стойки.

– Тебе повезло, и ты нашел Мишель, – наконец нарушил паузу Тим. – Таких, как Мишель, больше не делают.

– Мишель двадцать восемь, она на два года моложе нас. Если таких больше не делают, откуда она взялась?

– Это загадка.

– Чтобы стать победителем, нужно поучаствовать в игре.

– Я в игре.

– Бросать кольца на колышек – не такая игра.

– Не волнуйся обо мне. Женщины постоянно стучатся в мою дверь.

– Да, но они ходят парами и хотят рассказать тебе об Иисусе.

– Ничего плохого в этом нет. Они заботятся о моей душе. Тебе говорили, что ты – саркастический сукин сын?

– Ты говорил. Тысячу раз. Слушаю с удовольствием, знаешь ли. Тут приходил один парень, ему сорок, никогда не женился, а теперь ему отрезали яйца.

– Кто отрезал ему яйца?

– Врачи.

– Перепиши для меня их фамилии, – попросил Тим. – Не хочу случайно попасть к одному из них.

– У этого парня обнаружили рак. Дело в том, что теперь он не сможет иметь детей.

– Какой смысл заводить детей? Или ты не видишь, куда катится мир?

Руни напоминал поклонника карате, который, не взяв ни одного урока, не раз и не два пытался расколоть кирпич лицом. Однако его синие глаза светились теплом, а сердце наполняла доброта.

– Об этом и речь. Человеку нужны жена, дети, дом, чтобы держаться за них, даже если мир разваливается у него на глазах.

– Мафусаил прожил девятьсот лет и до самой смерти рожал детей.

– Рожал?

– Именно это они делали в те дни. Рожали[1] детей.

– И что ты собираешься делать? Тянуть с созданием семьи, пока тебе не стукнет шестьсот лет?

– У тебя с Мишель детей нет.

– Мы пытаемся это исправить, – Руни наклонился вперед, едва не ткнулся в лицо Тима своим. – Так что ты сегодня делал, Вышибала?

Тим нахмурился.

– Не называй меня так.

– Так что ты сегодня делал?

– Как обычно. Клал какую-то стену.

– И что будешь делать завтра?

– Класть другую стену.

– Для кого?

– Для того, кто мне платит.

– Я работаю здесь семьдесят часов в неделю, иногда больше, но не для посетителей.

– Посетители твоей таверны это знают.

– Так кто у нас саркастичный сукин сын?

– Ты у нас мастер, а я только учусь.

– Я работаю для Мишель и детей, которые у нас будут. Тебе нужен кто-то, для кого ты работаешь, помимо человека, который тебе платит, кто-то особенный. С кем ты можешь что-то построить, можешь разделить будущее.

– Лайм, у тебя такие красивые глаза.

– Я и Мишель… мы тревожимся о тебе, брат.

Тим сжал губы.

– В одиночку ни у кого ничего не выходило.

Губы Тима двинулись, издав звук поцелуя.

Руни еще ближе наклонился к нему.

– Хочешь меня поцеловать?

– Ты же так заботишься обо мне.

– Я готов развернуться и выставить на стойку голую задницу. Можешь поцеловать ее.

– Нет, благодарю. Не хочу, чтобы мне откусили губы.

– Знаешь, в чем твоя проблема, Вышибала?

– Опять ты за свое.

– Аутофобия.

– Нет. Я не боюсь автомобилей.

– Ты боишься себя. Нет, не так. Ты боишься своего потенциала.

– Из тебя получился бы отличный школьный психолог, – буркнул Тим. – Я думал, здесь подают бесплатные претцели[2]. Где мои претцели?

– Какой-то пьяница наблевал в них. Я почти закончил их оттирать.

– Понял тебя. Но я люблю их сухими.

Руни взял с длинного столика за стойкой вазочку с претцелями, поставил рядом со стаканом Тима.

– У Мишель есть кузина, Шейдра. Очень милая девушка.

– Что это за имя, Шейдра? Неужели больше никого не называют Мэри?

– Я хочу устроить тебе свидание с Шейдрой.

– Бессмысленно. Завтра мне отрезают яйца.

– Положи их в банку с наворачивающейся крышкой и приноси на свидание. Они помогут снять первоначальную неловкость. – И Руни вернулся к другому концу стойки, где трое посетителей вносили свою лепту в оплату обучения в колледже еще не родившихся детей бармена.

Несколько минут Тим убеждал себя, что, кроме пива и претцелей, ему ничего не нужно. Для этого пришлось нарисовать Шейдру слоноподобной дамой с одной бровью и торчащими из носа волосами.

Как обычно, таверна его успокаивала. Для того чтобы снять накопившееся за день напряжение, ему даже не требовалось пиво: хватало только присутствия в этом зале, хотя Тим и не мог объяснить, почему так происходит.

В воздухе стояли запахи свежего пива, сосисок, полировочного воска. Из маленькой кухни тянуло ароматом жарящихся гамбургеров и лука.

Смесь приятных запахов, подсвеченный циферблат настенных часов с логотипом «Бадвайзера», мягкие тени, окутывавшие его, шепот пар в кабинках за его спиной, бессмертный голос Пэтси Клайн[3], льющийся из музыкального автомата, были столь знакомы и близки, что в сравнении с таверной его собственный дом казался чужой страной.

Возможно, таверна нравилась ему больше дома еще и потому, что являла собой островок незыблемости, постоянства. В этом быстро и непрерывно трансформирующемся мире «Зажженная лампа» сопротивлялась мельчайшим переменам.

Тим ожидал, что уж здесь-то его не будут поджидать никакие сюрпризы, да и не хотел их. Значение новых впечатлений сильно преувеличивается. Попасть под автобус тоже относится к новым впечатлениям.