Когда она молилась и поминала всех, то так ничего и не было, но когда она помянула вас, меня то есть и Санина, то…" — когда он сказал это, я почувствовал, что должно произойти нечто необыкновенное… «Ведь не зря молились все простые люди со дня сотворения!» И сообразить, весьма кстати, что не иначе как явился кухарке Бог. А Петр Ильич совсем сошел на нет, но все-таки говорил: «Явился ей будто образ…» — Я продолжал чувствовать себя недурно, потому хотя и не Бог, но все же что-то такое, все-таки лестно! «Явился ей образ, но только не образом!..» После этого дядька совсем не стало. Я встревожился: это другое, а не образ, совсем уничтожало мое спокойствие. Чтобы восстановить его, следовало бы немедленно уничтожить то, что очутилось в углу комнаты и запищало. Ясно, что это была просто мышь… она что-то грызла и перегрызала… мышь себе грызла и грызла, мерно и в такт… Тут я и проснулся!

— Чтоб тебе еще немного не просыпаться, — заметил Санин.

— Я сам опосля сообразил!

Несмотря на шутливый тон Иванова, почувствовалось, что сон почему-то произвел на него сильное впечатление и оно сидело в глубине души непонятным страхом. Он криво усмехнулся и потянулся к пиву. Все молчали, и в молчании как будто придвинулась тьма за балконом, и стало совсем не весело, а жутко и скучно, и непонятный сон, сквозь насмешку и безверие, тоненькое жало тоскливого ужаса запустил в сердца.

— Да, торжественно проговорил Петр Ильич, — вы все умны, вы умны, как черти, а есть что-то… есть!.. И вы не знаете его, а оно говорит вам…

В голосе ли певчею, в тьме ли, обступившей кругом, в подавленных ли водкой мозгах или в мгновенно сверкнувшей близости тайны жизни и смерти, непонятной и безобразной, но было нечто, что отозвалось в душе каждого:

— А вдруг… а вдруг «есть!..»

Санин встал, и на его спокойном, как всегда, лице отразилась скука. Он зевнул и махнул рукой.

— Все страхи, все страхи! — сказал он, — как бы вам еще чего-нибудь не испугаться. Умрем увидим…

Он медленно закурил папиросу и пошел в двери.

А на балконе опять зашумели и заспорили, и под шум громких пьяных голосов по-прежнему ползали по столу и кружились в муках огненной смерти безмолвные бабочки, налетевшие на огонь.

Санин вышел во двор гостиницы, и синяя ночь мягко и свежо обняла его разгоревшееся тело. Месяц золотым яичком вышел из-за леса, и чуть-чуть скользил по черной земле его полусказочный свет. За садом, из которого тягуче и сладко пахло сливами и грушами, смутно белело здание другой гостиницы, и одно окно сквозь зеленые листья ярко смотрело на Санина.

В темноте послышалось шлепанье босых ног, похожее на шлепанье звериных лапок, и еще не привыкшими к темноте глазами Санин смутно разглядел силуэт мальчика.

— Тебе чего? — спросил Санин.

— Барышню Карсавину, учительшу, тоненьким голосом отозвался босой мальчик.

— Зачем? — спросил Санин, при имени Карсавиной вспоминая ее, как она стояла на берегу, нагая, вся пронизанная светом не то молодости, не то яркого солнца.

— Записку им принес, — ответил мальчик.

— — Ага… В той гостинице она, должно быть. Тут нет… Вали гуда.

Опять, как зверек, мальчик зашлепал босыми пятками и исчез в темноте так быстро, точно спрягался в кустах.

А Санин медленно пошел за ним, всей грудью вдыхая густой, как мед, садовый воздух. Он дошел до самой гостиницы, под освещенное окно, и полоса света легла на его задумчивое и спокойное лицо. На свету в темной зелени ясно белелись большие тяжелые груши. Санин поднялся на носки, сорвал одну, а в окне увидал Карсавину.

Она видна была в профиль, в одной рубашке, с круглым плечом, на котором, как на атласе, скользили блики света. Она упорно смотрела вниз и думала, и, должно быть, то, о чем она думала, волновало ее и стыдом и радостью, потому что веки ее вздрагивали, а губы улыбались. Санина поразила ее улыбка: в ней дрожало что-то неуловимо нежное и страстное, точно девушка улыбалась навстречу близкому поцелую.

Он стоял и смотрел, охваченный чувством сильнее его самого, а Карсавина думала о том, что произошло с ней, и ей было мучительно стыдно и мучительно приятно.

— Господи, — с необыкновенно чистым ощущением, какое, должно быть, бывает у расцветшего цветка, спрашивала себя девушка, — неужели я такая развратная?

И с глубочайшей радостью в сотый раз вспоминала то непонятно влекущее ощущение, которое испытала она, подчиняясь Юрию в первый раз.

— Милый, милый! — вспыхивая и замирая, мысленно тянулась она к нему, и опять Санину было видно, как трепетали ее ресницы и улыбались розовые губы.

О безобразной и томительно нелепой сцене, которая произошла потом, девушка не вспоминала. Какое-то тайное чувство отводило ее от того темного уголка, в котором, как тонкая заноза, осталось болезненное, обидное недоумение.

В дверь номера постучались.

— Кто там, — спросила Карсавина, поднимая голову, и Санин отчетливо увидел ее белую, нежную и сильную шею.

— Записку принес, — пискнул мальчик за дверью.

Карсавина встала и отворила. Босой, по колено в свежей грязи, мальчик вошел в комнаты и торопливо сдернул картуз.

— Барышня прислали, — сказал он.

«Зиночка, — писала Карсавиной Дубова, — если можешь, приезжай сегодня же в город. Приехал инспектор и завтра утром будет у нас. Неудобно, если тебя не будет».

— Что такое? — спросила старая тетка.

— Нюта зовет. Приехал инспектор, — в раздумье ответила Карсавина.

Мальчик почесал одной ногой другую.

— Очень приказывали, чтоб беспременно вы приходили.

— Пойдешь? — спросила тетка.

— Как же я одна пойду… темно…

— Месяц взошел, — возразил мальчик, — вовсе видать.

— Надо идти, — нерешительно сказала Карсавина.

— Иди, а то как бы неприятностей не вышло.

— Ну, пойду! — решительно тряхнула головой девушка.

Она быстро оделась, приколола шляпку и подошла к тетке.

— До свиданья, тетя.

— До свиданья, деточка. Христос с тобою.

— А ты со мной пойдешь? — спросила девушка у мальчика.

Мальчик замялся и опять почесал лапки.

— Я к мамке пришел… Мамка тута у монахов на прачешной.