— Однако нам пора, — наконец не выдержал Зарудин. Сам не зная почему, он чувствовал во всем, в смехе, в глазах, в дрожи пальцев Лиды, скрытые удары по лицу, и злоба к ней, ревность к Волошину и физическая тоска безвозвратной потери истомили его.

— Уже? — спросила Лида.

Волошин, сладко жмурясь, улыбался и тонким языком облизывал губы.

— Что делать… Виктору Сергеевичу, очевидно, нездоровится, — насмешливо, воображая себя победителем, сказал он.

Они стали прощаться. Когда Зарудин наклонился к руке Лиды, он вдруг шепнул:

— Прощай!

Он сам не знал, зачем это сделал, но никогда так не любил и не ненавидел Лиду, как в эту минуту. И в душе Лиды ответно что-то замерло и задрожало, в желании расстаться с грустной и нежной благодарностью за пережитые вместе наслаждения, без всяких местей, злоб и ненавистей. Но она подавила это чувство и ответила безжалостно громко:

— Прощайте!.. Счастливого пути. Павел Львович, не забывать!

Слышно было, как Волошин, нарочно громче, чем нужно, сказал:

— Вот женщина, она опьяняет, как шампанское!..

Они ушли, а когда шаги их стихли, Лида села в качалку, но совсем не так, как прежде, а сгорбившись и вся дрожа. Тихие, какие-то особенно трогательные, девические слезы полились у нее по лицу. И почему-то Санину припомнился трогательно-задумчивый образ русской девушки, с ее пышной косой, безотрадной жизнью и кисейным рукавом, которым она тайком где-нибудь но весне, над обрывом разлива, утирала свои слезы. И то, что этот старинный наивный образ был совсем не свойствен обычной Лиде, с ее модными высокими прическами и изящными кружевными платьями, особенно было трогательно и жалко.

— Ну, что ты! — сказал Санин, подходя и беря ее за руку.

— Оставь… какая ужасная штука жизнь… — выговорила Лида и наклонилась к самым коленям, закрыв лицо руками. Мягкая коса тихо свернулась через плечо и упала вниз.

— Тьфу! — сердито сказал Санин, — стал бы я из-за таких пустяков!..

— Неужели нет… других, лучших людей! — опять проговорила Лида.

— Конечно, нет, улыбнулся Санин, — человек гадок по природе… Не жди от него ничего хорошего и тогда то дурное, что он будет делать, не будет причинять тебе горя…

Лида подняла голову и посмотрела на него заплаканными красивыми глазами.

— А ты не ждешь? — спокойнее и задумчивее спросила она.

— Конечно, нет, — отвечал Санин, — я живу один…

XXIX

На другой день простоволосая и босая Дунька, с застывшим выражением испуга в глупых глазах, прибежала к Санину, чистившему дорожку в саду и, очевидно повторяя чужие слова, сказала:

— Владимир Петрович, вас желают видеть господа ахвицеры…

Санин не удивился, потому что ждал того или иного вызова от Зарудина.

— И очень желают? — шутя спросил он Дуньку.

Но Дунька, видимо, знала что-то страшное и, против обыкновения, не закрылась рукавом, а взглянула ему прямо в глаза с выражением испуганного участия.

Санин поставил лопату к дереву, снял и перетянул пояс и, по своей манере, слегка раскачиваясь на ходу, пошел в дом.

«Экие дураки… ведь вот идиоты!» — с досадой думал он о Зарудине и его секундантах, но это было не ругательством, а выражением его искреннего мнения.

Когда он проходил через дом, из дверей своей комнаты вышла Лида и стала на пороге. У нее было напряженное бледное лицо и страдальческие глаза. Она пошевелила губами, но ничего не сказала. В эту минуту она чувствовала себя самой несчастной и самой преступной женщиной в мире.

В гостиной, в кресле, беспомощно сидела Марья Ивановна. И у нее было испуганное несчастное лицо, и куриный гребень наколки растерянно свисал набок. Она тоже поглядела на Санина умоляющими, испуганными глазами, так же пошевелила губами и так же промолчала.

Санин улыбнулся ей, хотел остановиться, но раздумал и пошел дальше.

Танаров и фон Дейц сидели в зале, на стульях возле первого от двери окна, и сидели не так, как садились всегда, а поджав ноги и выпрямившись, точно им было страшно неловко в их белых кителях и узких синих рейтузах. При входе Санина они медленно и нерешительно поднялись, очевидно не зная, как вести себя дальше.

— Здравствуйте, господа, — сказал Санин громко, подходя и протягивая руку.

Фон Дейц на секунду замялся, но Танаров быстро и преувеличенно поклонился, пожимая руку, так, что перед Саниным мелькнул его подстриженный затылок.

— Ну, что скажете хорошего? — спросил Санин, замечая эту особую предупредительную готовность Танарова и дивясь тому, как ловко и уверенно проделывал этот офицер глупость фальшивой церемонии.

Фон Дейц выпрямился и придал холодный вид своей лошадиной физиономий, но сконфузился. И странно было, что заговорил прямо и уверенно всегда молчаливый и застенчивый Танаров.

— Наш друг, Виктор Сергеевич Зарудин, сделал нам честь, поручив за него объясниться с вами, — сказал он отчетливо и холодно, как будто внутри его пошла в ход заведенная машина.

— Ага! — произнес Санин, широко открывая рот с комической важностью.

— Да-с, — слегка опуская брови, упрямо и твердо продолжал Танаров, — он находит, что ваше поведение относительно него было не совсем…

— Ну да… понимаю… — быстро теряя терпение, перебил Санин, — я его прогнал почти что в шею… чего уж тут «не совсем»!

Танаров сделал усилие, чтобы что-то понять, но не смог и продолжал:

— Да-с… Он требует, чтобы вы взяли свои слова назад.

— Да, да… — почему-то счел нужным прибавить длинный фон Дейц и, как журавль, переступил с ноги на ногу.

— Как же я их возьму? Слово не воробей, вылетит, не поймаешь! — смеясь одними глазами, возразил Санин.

Танаров недоуменно помолчал, глядя прямо в глаза Санину.

«Однако, какие у него злые глаза!» — подумал Санин.

— Нам не до шуток… — сердито, точно сразу поняв что-то и густо багровея, вдруг быстро проговорил Танаров, — угодно вам взять ваши слова обратно или нет?

Санин помолчал.

«Форменный идиот!» — подумал он даже с грустью, взял стул и сел.

— Я, пожалуй, и взял бы свои слова обратно, чтобы доставить Зарудину удовольствие и успокоить его, — серьезно заговорил он, — тем более что мне это ровно ничего не стоит… Но, во-первых, Зарудин глуп и поймет это не так, как надо, и вместо того, чтобы успокоиться, будет злорадствовать, а во-вторых, Зарудин мне решительно не нравится, а при таких обстоятельствах и слов назад брать не стоит…

— Так-с… — сквозь зубы злорадно протянул Танаров.

Фон Дейц испуганно поглядел на него, и с его длинной физиономии сползли последние краски. Она стала желта и деревянна.

— В таком случае, — повышая голос и придавая ему угрожающий оттенок, начал Танаров.

Санин с внезапной ненавистью оглядел его узкий лоб и узкие рейтузы и перебил:

— Ну и так далее… знаю… Только драться с Зарудиным я не буду.

Фон Дейц быстро повернулся. Танаров выпрямился и, принимая презрительный вид, спросил, отчеканивая слоги:

— По-че-му?..

Санин засмеялся, и ненависть его прошла так же быстро, как и явилась.

— Да потому… Во-первых, я не хочу убивать Зарудина, а во-вторых, и еще больше, не хочу сам умирать.

— Но… — кривя губы, начал Танаров.

— Да не хочу и баста! — сказал Санин, вставая. — Стану я еще вам объяснять почему!.. Очень мне надо!.. Не хочу… ну?

Глубочайшее презрение к человеку, который не хочет драться на дуэли, смешалось в Танарове с непоколебимым убеждением, что никто, кроме офицера, и не способен быть настолько храбрым и благородным, чтобы драться. А потому он нисколько не удивился, а, напротив, даже как будто обрадовался.

— Это ваше дело, — сказал он, уже не скрывая и даже преувеличивая презрительное выражение, — но я должен вас предупредить…

— И это знаю, — засмеялся Санин, — но этого я уже прямо не советую Зарудину…

— Что-с? — усмехаясь, переспросил Танаров, беря с подоконника фуражку.

— Не советую меня трогать, а то я его так побью, что…

— Послушайте! — вдруг вспыхнул фон Дейц, — я не могу позволить… вы издеваетесь!.. И неужели вы не понимаете, что отказываться от вызова, это… это…