– Н-ну, да... – неуверенно ответил Клинг.

– Посмертное окоченение мышц, – пояснил Райт.

– Да, конечно.

– Короче, говоря по-простому, у живого человека клеточная цитоплазма щелочная, а после смерти она становится кислотной. Как правило, это происходит в течение шести часов с момента смерти. За это время мышцы: лицевые, челюстные, шейные, рук и ног, и корпуса – именно в этом порядке – окоченевают. Потом кислотная среда снова заменяется щелочной. Обратный процесс происходит в промежутке от двенадцати до сорока восьми часов с момента смерти, в результате чего rigor исчезает. Но все снова упирается в температуру в квартире.

– Что вы имеете в виду? – спросил Клинг.

– От жары как rigor mortis, так и обратный процесс ускоряются.

– То есть вы хотите сказать...

– Я хочу сказать, что rigor нам тоже не поможет. Так же, как и процесс разложения. Мы выделили гнилостные бактерии вида Clostridium welchii, которые размножаются в теле вскоре после смерти, а также Escherichia coli и Proteus vulgaris... Эй, вы все это записываете?

– Нет, – честно признался Клинг.

– И хорошо, потому что вам все это не надо. Все эти бактерии могут быть обнаружены на ранних стадиях разложения. Но мы нашли также Micrococcus albus и Bacillus mesentericus, которые, как правило, появляются только через несколько дней после смерти. Другими словами, поскольку жара в помещении сильно ускорила разложение, определить время смерти на основании этого фактора также невозможно.

– То есть вы хотите сказать, что установить, когда он умер, невозможно?

– Я хочу сказать, что утверждать что-то наверняка было бы рискованно. Весьма сожалею. Это все из-за этой чертовой жары.

– Но дело действительно в смертельной дозе секонала? – спросил Клинг.

– Однозначно. Доза, превышающая пять грамм.

– Около двадцати пяти капсул.

– Или даже больше, – подтвердил Райт.

– Ну, спасибо вам, – сказал Клинг. – Пришлите, пожалуйста, письменное заключение.

– Ладно, – сказал Райт и повесил трубку. Клинг тоже повесил трубку и взглянул на свои записи. Обвел слово «секонал», взял блокнот и подошел к Карелле, который как раз заканчивал свой разговор.

– Ну что? – спросил Карелла.

– Секонал. Доза, превышающая пять грамм.

– А сколько это будет в капсулах? – тотчас же спросил Карелла.

– Двадцать пять штук.

– Сходится.

– В смысле?

– Я только что говорил с мистером Ральфом Эмброузом, владельцем аптеки «Эмброуз» на Джексон-Серкл. Спросил, сколько капсул секонала было в пузырьке, который он продал миссис Ньюмен двадцать девятого июля. Он проверил по своим записям и сказал, что там была месячная норма – тридцать капсул.

– Наверно, она запаслась на дорогу в Калифорнию, – предположил Клинг.

– Тогда почему же она оставила пузырек дома?

– Хороший вопрос. Надо будет у нее спросить.

– Ага, – кивнул Карелла.

– В пузырьке оставалась только одна, – сказал Клинг.

– Только одна. Ну, предположим, она принимала по капсуле каждый вечер, с двадцать девятого июля по первое августа, когда она улетела в Калифорнию. Это будет три капсулы, верно? В июле ведь тридцать один день?

– Верно, три капсулы, – сказал Клинг.

– Плюс одна, оставшаяся в бутылочке – итого четыре.

– Значит, он проглотил двадцать шесть.

– На одну больше, чем было нужно, чтобы его убить.

Оба помолчали.

– Она говорила, что он казался угнетенным, когда с ней разговаривал, – сказал Клинг.

– Да, но предсмертной записки он не оставил, – возразил Карелла.

– Не все же самоубийцы оставляют записки.

– Не все. Что там медик сказал насчет времени смерти?

– Они ничего не могут сказать, Стив. Жара работает против нас.

– Интересно, зачем этот мужик отключил кондиционер? – спросил Карелла. – Это лето – самое жаркое за последние десять лет...

– Человеку, который собирается покончить жизнь самоубийством, все равно, холодно в комнате или жарко, – заметил Клинг.

– Ладно, предположим, он зашел в ванную, нашел пилюли жены, проглотил двадцать шесть штук, вернулся в гостиную и умер, так? Но разве стал бы он перед этим отключать кондиционер?

– Н-ну... да, это маловероятно.

– Тогда кто же отключил кондиционер? – осведомился Карелла.

– Медик говорил, он был пьян, – сказал Клинг. – Может, он даже не заметил, что кондиционер не работает.

– Жара началась в пятницу утром, в тот день, когда его жена уехала в Калифорнию, – принялся рассуждать Карелла. – Она говорила с ним в следующий вторник. Ты хочешь сказать, что с пятницы до вторника он пьянствовал и сидел с закрытыми окнами и выключенным кондиционером?

– Да нет, может, только в тот вечер. В тот вечер, когда он решил покончить жизнь самоубийством.

– И перед этим отключил кондиционер, да? Не может быть, – сказал Карелла.

– Не может быть... – повторил Клинг. – А может, он сломался или что-нибудь в этом духе? Может, он просто не заметил...

– Вчера я включил его, как только техники управились со своими делами. Он прекрасно работал!

– Ага... – сказал Клинг.

– В такую жару кондиционер должен был работать, черт бы его побрал!

Оба снова замолчали. В другом конце комнаты Уиллис принялся стучать на машинке. По улице, завывая сиреной, промчалась машина «Скорой помощи».

– Наверно, надо опять поговорить с Энн Ньюмен, – сказал Карелла и поглядел на настенные часы. Была почти половина четвертого. Полчаса до конца их рабочего дня.

– Поедем к ней сегодня или у тебя другие планы?

– Нет, – ответил Клинг. – Никаких планов у меня нет.

– Ты еще не разговаривал с Огастой?

– Нет еще.

– Ты же обещал...

– Сегодня вечером, – сказал Клинг. – Когда вернусь домой.

– Тогда, может, ты прямо сейчас домой поедешь? К этой Ньюмен я и один могу смотаться, без проблем.

– Да нет, это подождет, – сказал Клинг.

Сьюзен Ньюмен, мать погибшего, жила у самой Кондон-сквер. На площади Кондон-сквер стояла большая статуя генерала Ричарда Джозефа Кондона, которая должна была напоминать суетным горожанам, что во времена Гражданской войны здесь проживал столь блестящий, остроумный и отважный офицер. Теперь статуя была уделана голубиным пометом, но тем не менее лицо генерала по-прежнему сияло улыбкой во всем своем бронзовом великолепии, вызывая ответные улыбки прохожих, которым случалось поднять голову и посмотреть ему в лицо. К сожалению, в этом городе прохожие редко поднимали голову – они предпочитали смотреть себе под ноги, чтобы не вляпаться в подарочек от одного из представителей многочисленного собачьего поголовья.

Карелла остановил машину в двух кварталах от того дома, адрес которого дала Энн. Детективы прошли мимо статуи, улыбнулись генералу, свернули за угол и нашли дом номер двенадцать по улице Шарлотт-Террас. Швейцар попросил их представиться, позвонил наверх и сообщил миссис Ньюмен, что внизу, в вестибюле, ждут господа Карелла и Клинг. Выслушал ответ и сказал детективам, что они могут пройти наверх. Им нужна квартира 3-Е.

Миссис Ньюмен было сильно за шестьдесят. Она носила длинный свободный халат, который должен был скрывать ее полноту. Карелла прикинул, что роста в ней примерно пять футов три дюйма. Морщинистое, как печеное яблоко, лицо, аккуратно прибранные седые волосы. На щеках и предплечьях, выступавших из рукавов халата, были толстые жировые складки. Она сказала им по телефону, что ее невестка вернется из похоронного бюро к четырем. Они пришли в четверть пятого. Миссис Ньюмен извинилась и сказала, что Энн только что позвонила и сообщила, что задерживается. Глаза у нее опухли и покраснели – видно, она только что плакала.

– Мы его завтра хороним, понимаете ли, – сказала она. – Энн занимается похоронами...

Она достала из единственного кармана халата платок и вытерла глаза, на которых вновь выступили слезы.

– Миссис Ньюмен, – сказал Карелла, – мы понимаем, как вам должно быть тяжело. Я должен извиниться за то, что мы беспокоим вас в такое время...