Именно так все и случилось, но лишь несколько лет спустя. Однажды, торопясь в редакцию, я выскочила на проезжую часть улицы и ринулась к остановившейся дальше положенного маршрутке. В это время к той же остановке подходил троллейбус… Дело обошлось лёгким сотрясением мозга, но на две недели мне был предписан постельный режим. Вот тогда‑то я во второй раз, но впервые как следует, с чувством и толком прочитала «Мастера…» (у меня уже была своя книга), и особенно внимательно – «внутренний» роман.
Не знаю, имел ли Булгаков тайную цель пробудить у читателей страны сплошного атеизма интерес к фигуре Христа, но во мне он такой интерес пробудил. Впервые всерьёз захотелось прочесть Евангелие, что было на тот момент не так и просто, его ещё надо было найти. Начать пришлось с… «Детской библии», адаптированной для детей дошкольного и младшего школьного возраста, которую подарили моему 7–летнему сыну. Я читала ему вслух, и оправдывала себя тем, что читаю не себе, а ребёнку. Маленькая цветная библия, где к каждому сюжету прилагалась яркая иллюстрация, изображавшая деяния Христа, стала нашей с ним «книжкой перед сном». Будучи уже молодым человеком, он сам, без всякого понуждения с моей стороны, прочёл настоящую Библию, и после, когда я пеняла ему на слабый интерес к чтению, отшучивался:
— Да, я прочёл только одну книгу, но какую!
Что же касается меня, то прежде, чем я добралась до Святого Писания, была сначала прочитана «Жизнь Иисуса» Франсуа Мориака, показавшаяся мне что‑то уж очень жёсткой. Захотелось проверить свои впечатления по первоисточнику.
Наконец я смогла все сравнить.
У Матфея: «…И, раздев Его, надели на Него багряницу. И, сплетши венец из тёрна, возложили Ему на голову, и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним… и плевали на Него, и, взяв трость, били Его по голове…».
У Мориака: «…Отдирание ткани, прилипшей к ранам, удары молотка по гвоздям, поднятие креста, тело, провисающее всей своей тяжестью, жажда, утоляемая уксусом, смирной и желчью, и позорная нагота выставленного на показ тела…».
У Мастера: «…Тело с выпятившимися рёбрами вздрогнуло. Палач провёл концом копья по животу. Тогда Иешуа поднял голову, и мухи с гуденьем снялись, и открылось лицо повешенного, распухшее от укусов, с заплывшими глазами, неузнаваемое лицо».
Боюсь, что я полюбила историю Иисуса Христа именно как великий литературный сюжет. И когда спрашивают: кто твой любимый автор и какое твоё любимое произведение, мне так и хочется ответить: «Евангелие от Матфея».
Сама я крестилась только в начале 90–х (позже собственного сына), когда мне было уже за сорок. В день Успения Пресвятой Богородицы, вдали от дома, в древнем абхазском храме. Почему абхазском? Так уж получилось.
Муж мой, сам крещённый ещё в детстве набожной бабушкой, которую отец его, Василь Васильич, узнав об этом, чуть не прогнал из дому (то была, конечно, не мать, а тёща), давно хотел устранить тот недостаток, что жена его, то есть я, все ещё ходит некрещёной. Вдруг однажды утром он сказал мне: собирайся, поедем. Куда, зачем? Собирайся, там узнаешь. А сам загадочно улыбается. Скажи он мне, что задумал, я бы, наверное, переполошилась, что не могу вот так, сходу, что я должна мысленно подготовиться, что я…. Ничего не объясняя, он посадил меня в машину и повёз. Только при пересчечении границы я узнала, по крайней мере, что едем мы в соседнюю Абхазию. И только подъезжая к старинному храму в Гудауте, смутно догадалась о дальнейшем. К нам вышел отец Виссарион – высокий, худой старик, оказавшийся в действительности нашим ровесником, седые длинные волосы и такая же борода прибавляли ему лет. (В то время ещё шла война между грузинами и абхазами, они и познакомились на этой войне, у каждого из них была там своя миротворческая миссия). Оказалось, мы приехали не совсем удачно, внутри отпевали подорвавшегося на мине молодого абхаза. Отец Виссарион провёл нас на задворки храма, принёс туда все необходимое для крещения и так, прямо во дворе, поставив меня босыми ногами на какую‑то тряпицу, быстренько окрестил, я и охнуть не успела. Во время обряда рядом со мной был муж, которого я могу поэтому считать ещё и своим крестным отцом. Потом мы зашли в какое‑то внутреннне помещение, батюшка налил нам и себе по большой рюмке красного абхазского вина, и мы выпили за новообращённую Фотинью, то есть за меня, а потом – за скорейший конец войны. Всё это виделось мне как в тумане, слезы застилали глаза, а в душе было полное смятение.
Долго потом я все думала о происшедшем со мной, будто все ещё не понимая и не веря, что могу теперь считать себя крещёной и православной. Что ж я такая бедная, несчастная, думалось мне, мало того, что с опозданием на целую жизнь, так ещё и окрестили как‑то не по–людски, не дома, а, можно сказать, за границей, и не в храме, а прямо в военно–полевых условиях.
— Ничего! – утешал меня «крестный муж». – Считай, что приняла боевое крещение. Как настоящая офицерская жена.
Родителей моих уже не было к тому времени на свете, а то бы они, наверное, сильно удивились. С тех пор я ношу крестик, в доме у меня появились иконы, иногда я бываю в церкви, молиться, правда, как следует, не умею, а молюсь про себя, как могу, как сама придумаю.
Зато я теперь много думаю о Боге (впрочем, я давно о нём думаю). Но чем больше я думаю, тем меньше я могу считать себя истинно верующим человеком. Как бы это лучше объяснить? Вот есть люди, которые стоят перед алтарём на коленях, бьют челом и шепчут про себя молитвы. Я же будто все ещё стою в дверях церкви и лишь смотрю с почтением – на иконы, на священника, на молящихся. Они – верующие. Я – скорее, сочувствующая вере. Всей душой сочувствующая. Но я должна честно признаться, что по–прежнему не знаю ответов на главные вопросы – о происхождении жизни и о бессмертии души. То есть я знаю только то, как эти вопросы трактует религия и как – наука, но кто из них прав, я не знаю. И никто не знает. Просто одни люди выбирают для себя один ответ, а другие – другой. Но есть и третьи, они, как я, на распутье, им хочется одновременно приять оба ответа.
Когда я смотрю на икону, то по–прежнему вижу в ней прежде всего работу художника – великого или не очень. Когда я слушаю священника, я не могу отделаться от мысли, что это обыкновенный человек, у которого профессия такая – служить Богу. Мне не раз потом доводилось сидеть за одним столом с тем же отцом Виссарионом, весёлым в сущности человеком, любящим красное вино и вообще застолье, имеющим много друзей среди политиков и военных, с которыми он обсуждает вполне мирские дела. Может, так и должно быть? Я люблю отца Виссариона, рада каждой с ним встрече, как бываешь рад встрече с хорошим человеком, с другом. Одного мне не хватает – благоговения.
Конечно, эти люди, служащие в храмах, намного ближе к Богу, чем мы, простые смертные, хотя бы потому, что знают молитвы, которых не знаем мы, и молятся не от случая к случаю, а каждый Божий день. За нас, вместо нас, замаливают наши грехи, просят о нашем спасении. Они и есть посредники между нами и Богом.
Но иногда мне хочется говорить с Ним без посредников. Случается, я подолгу смотрю в небо над головой, вижу в нём звезды или облака, или тучи, или сплошную синеву, и в такие минуты безоотчетно верю, что Он есть, что Он где‑то там, высоко–высоко, и тогда молюсь про себя и по–своему, говоря те слова, которые хочу сказать Ему одному. Я давно согласилась с мыслью, что Он – тайна. Самая великая из всех тайн. И как тайну, как недоступное мне знание, как именно незнание, с которым я родилась и с которым умру, я принимаю Его в своё сердце.
Ну и кто я после этого?
Вот уже полгода я пишу некий текст, полагая, что когда‑нибудь из этого выйдет женский роман. И всем, кто спрашивает меня, чем я сейчас занимаюсь, я говорю: пишу женский роман. В действительности я пишу отдельные куски, фрагменты, отрывки, все – в разном стиле и о разном. Порой мне кажется, что я никогда не смогу свести эти фрагменты в одно целое и никакого, следовательно, «романа» не получится. Часто мне хочется все бросить, послать к чёртовой матери всю затею, освободиться от повинности, которую я сама себе придумала и назначила, непонятно, зачем и для чего.
