— Свят, свят, свят! – перекрестилась вдова Аля, подумавшая Бог знает о чём.

В. В., напротив, плюнул в сердцах и беззвучно выругался.

Была уже среда, третий день поисков, все ждали известий с улицы Мимоз, от Лёни Захарова, лично караулившего там психотерапевта Инну и обещавшего вытрясти из неё душу.

Услыхав про психотерапевта, сын спросил осторожно:

— А мама что, лечилась?

— Да нет вроде, хотя теперь мы и сами не знаем… – оправдывались тётки.

Ваня походил кругами по комнате, остановился против отца.

— Пап, а ты помнишь, что она нам тогда устроила, после свадьбы?

— А что она устроила? – пожал плечами отец. – По–моему, ничего особенного.

…В тот день он проснулся от того, что услышал в доме пение. Тихое, далёкое, где‑то внизу. Все в доме ещё спали, стоял такой утренний полумрак. Он зажёг лампу, глянул на часы, было начало седьмого. Пела женщина, он даже не сразу понял, что это Мируся. Сначала удивился, потом обрадовался – раз поёт, значит, у неё сегодня хорошее настроение, потом снова заснул, а когда окончательно проснулся и встал, с ещё большим удивлением понял, что она все ещё поёт. Ходит по дому и поёт. Он спустился в столовую, поцеловал её, она улыбнулась отстранённо и продолжала петь. Он попытался с ней заговорить, полагая, что она начнёт отвечать и перестанет петь. Не то, чтобы пение его раздражало, но как‑то нарушало привычный уклад жизни – он, например, любит утром послушать новости по телевизору и почитать одновременно книжку. Она подала ему завтрак, так же, напевая – негромко, но задушевно, вроде как для самой себя. Он позавтракал молча и уехал по делам. И где‑то уже в середине дня позвонил сыну и спросил: как там мать? Сын ответил: поёт.

— Как, до сих пор?

— А когда она начала?

— Семи ещё не было.

— Странно, — сказал Ваня.

Теперь она пела в саду. Сидела с распущенными волосами, в какой‑то хламиде, которую сто лет не надевала, на раскладном стульчике, под яблоней, в дальнем углу сада, перед ней было какое‑то подобие мольберта, то есть на другой раскладной стул был поставлен и прислонён к спинке лист картона, на котором она, видимо, что‑то рисовала. Сидела она лицом к морю (дом стоял на склоне, так что море было видно с верхней части двора), водила кисточкой (где только она её взяла?) по картону, на котором уже вырисовывался некий пейзаж, и при этом ещё и пела. «Утро туманное…» она пела. Муж и сын переглянулись, не зная, смеяться им или тревожиться. Что это она? Прикалывается или с ума сошла? Не сговариваясь, решили сделать вид, что ничего не произошло, и их ничто не удивляет.

— Мам, ты что тут делаешь, рисуешь, что ли? – спросил Ваня.

— «Вспомнишь разлуку с улыбкою странною, многое вспомнишь родное, далекое…» — продолжала она напевать, словно бы никого не замечая.

— А мы сегодня обедать будем? – спросил серьёзно В. В.

— «Слушая голос колёс непрестанный, глядя задумчиво в небо широкое…», — пропела Мируся и лишь мельком, но выразительно взглянула на юную невестку. Та упустила глаза и сказала мужчинам:

— Ну, что вы не видите, мама отдыхает, пошли, сами чайку попьём. А вам, может, сюда принести? – обратилась она к свекрови непривычно ласково.

Та мотнула головой и продолжала, напевая, водить кистью по картону.

Удивлённые, все пошли в дом и там в полном молчании выпили чаю с бутербродами и разбрелись по дому, каждый заниматься своими делами.

Она пела, не переставая, весь день. После романсов пошли русские народные – «Окрасился месяц багрянцем…», потом старые советские – «Снова замерло все до рассвета…», ближе к обеду невестка, побывав в саду, сообщила, что мама поёт «Милая моя, солнышко лесное…».

— Так, пошли барды, может, скоро выдохнется? – предположил сын.

— Она? Да она может сутки петь, не останавливаясь.

Голос у неё был небольшой, домашний, но она знала очень много песен и главное – все слова, любила петь в компании, за столом. В последние годы это бывало редко, чаще всего до пения вообще не доходило, а если доходило, то В. В. её одёргивал: хватит, поедем домой. А ей хотелось ещё. Он говорил: «Ну, тебя не остановишь!».

— Кончится тем, что она охрипнет, — мрачно сказал В. В. и решил сделать ещё один заход в сад.

Пейзаж уже проявился на картоне – далеко в море белел парусник, а по берегу брели, взявшись за руки, стройная молодая девушка в развевающейся хламиде и молодой человек, пока как следует не прорисованный.

«Но не я, — подумал про себя В. В., — рост не мой».

— Золотко, может пойдём в дом, отдохнёшь, перекусишь… Прохладно уже.

— Сейчас меня нет, но я вернусь, — загадочно сказала Мируся и покачала головой.

Он подумал, что, может, стоило бы вызвать врача, но… какого? Не психиатра же. Он потоптался возле двух её стульчиков, вздохнул нарочно громко и пошёл в дом.

Под вечер решено было созвать консилиум. Позвонили семейному доктору, Ольге Петровне и подруге Тамаре. Те примчались, им показали из окна, что происходит, доктор спросила, нет ли температуры, а подруга, не было ли какой‑нибудь ссоры в доме, может, кто обидел её вчера. Нет, ничего такого. Сначала к «больной» пошла Ольга Петровна. Та улыбнулась ей и даже руку свободную протянула, но кисть не отложила и петь не перестала. Теперь, видимо, снова пошли романсы, она напевала «У церкви стояла карета…». Разговора никакого не получилось, и Ольга Петровна, успевшая только пульс нащупать (пульс был нормальный), обескураженная, вернулась в гостиную.

— Что она вам сказала?

— Она сказала: «Оставьте меня в покое».

Подруга тоже двинулась, больше из любопытства, но на все её расспросы с видом как ни в чём не бывало (будто вот только что зашла случайно и понятия не имеет, что тут с утра происходит), ответом была рассеянная улыбка и мурлыканье очередного песенного шедевра – «Мне не жаль, что тобою я не был любим…».

Все отступили, сочтя, что на ночь‑то она никак в саду не останется, она темноты боится и мерзлячка к тому же. И стали молча смотреть телевизор. Доктор и подруга уехали, но просили звонить и держать в курсе.

И правда, как только стемнело, Мируся сама неслышно появилась в гостиной, поставила свой картон с почти законченной картиной у камина и поднялась в спальню, напевая при этом: «Ночь светла, над рекой тихо светит луна…».

— Я боюсь, — сказала невестка.

— Для таких случаев надо иметь семейного психоаналитика, — сказал сын.

— Ты думаешь, у нас уже есть эти психоаналитики? – усомнился отец.

— У нас уже все есть.

В эту ночь она спала, как ребёнок – безмятежно и сладко, и даже временами улыбалась во сне. В. В. несколько раз за ночь включал ночник и тревожно посматривал на неё.

Утром она была свежа, весела, разговаривала, как обычно, и о вчерашнем не вспоминала, казалось, и не помнила. Ну, и они не стали ей напоминать, а потом и вправду забыли. И только теперь тот странный случай всплыл в памяти и заново заставил задуматься: что ж это было?

— Я, кажется, знаю, что это было, — сказала Аля. — Это такой специальный психологический приём. Если становится невмоготу, то надо от всего отключиться и сделать то, чего тебе самой в данный момент хочется, даже, если это «что‑то» не совсем обычно. Например, полежать на земле, или опустить ноги в воду, или пойти куда глаза глядят…

— Что–о–о? – хором закричали В. В. и сестры.

- …а потом вернуться.

— Это Инна вас такому учила?

— Нет, это в книжке написано.

— В какой?

— Я не помню название, она там, в кабинете у вас стоит…

— Пошли, покажешь, — вскочила Лана.

Аля на удивление быстро нашла нужную книжку.

— «Бегущая с волками», — прочла Лана. – Первый раз вижу.

Она стала медленно листать, обнаруживая чуть не на каждой странице подчёркнутые и помеченные галочками места.

— О, вот оно:

«…Перечитать отрывки из книг или единственное стихотворение, которое вас тронуло. Хотя бы несколько минут побыть у реки, у ручья, у родника. Полежать на земле в пятнах солнца.. Посидеть на крыльце, что‑то перебирая, что‑то перешивая… Идти или ехать куда глаза глядят в течение часа, а потом вернуться… Встретить восход солнца. Поехать туда, где городские огни не мешают звездам… Посидеть на мосту, свесив ноги…. Сушить волосы на солнце. Опустить руки в бочку с дождевой водой…»