— Как он мог это сказать? — он всегда смеется, не может не смеяться. Просто это шутка и ничего больше.

И Милочка встает и прохаживается по большой, ярко освещенной зале. Она совершенно одна. Никого нет в квартире. Она переходит из комнаты в комнату, всюду зажигает свет — все лампы, какие только есть. На ней длинная ночная белая рубаха и на затылке торчит туго заплетенная косичка. Она чувствует себя хозяйкой. Расхаживает, заложа руки за спину, и подпевает себе под нос. Нередко до нее сквозь толстые старые стены доносится музыка. Ей хочется послушать ее, она идет в переднюю и приоткрывает дверь, ведущую в коридор, соединяющий квартиру с театром. Но тотчас же страх гонит ее обратно в залу.

— Ты что тут делаешь?

Перед ней отец. На нем расстегнутый сюртук, у него свирепое, красное, взволнованное лицо.

— Где мать? — кричит он и начинает бегать по комнате.

— Мама в костюмерной,— отвечает Милочка и начинает дрожать.

Но на нее уже не обращают внимание. Со стола летят бумаги, книги, портреты. С треском выдвигаются ящики и все что в них вываливается на пол.

— Черт,— грохочет отец и стучит кулаком по столу,— черт.

Потом хватает себя за волосы, рвет их, точно ловит мух, бьет себя по лбу и начинает плакать: прыгают золотые погоны на жирных плечах.

— Все кончено,— стонет он,— слышишь, глупая девчонка. Теперь конец. Я проиграл казенные деньги. Поняла? Я застрелюсь.

И он встает. Но Милочка бежит от него и забивается в угол дивана, зарывает лицо в подушки.

Проходит некоторое время, и она чувствует на плече своем чью-то руку. Она вскрикивает и садится.

— Успокойся,— говорит отец,— прости мне, я напугал тебя,— и он целует ее в лоб. Голос его становится нежным и просительным.

— Милочка,— помедля, спрашивает он,— скажи, у тебя в копилке есть деньги?

— Есть.

— Ну вот, так видишь ли, я хотел попросить у тебя в долг один рубль. Один только рубль. Копилка твоя в спальне? Чудесно, мы сейчас отправимся туда.

Он берет ее на руки и бережно несет. Милочкино сердце колотится от радости. Она старается быть легче и прижимается к медным с орлами пуговицам на груди отца.

В спальне она сидит у себя на кровати, отец рядом с ней, и оба стараются ножницами открыть копилку. Время от времени Милочка встряхивает ее, улыбаясь, слушает, как в ней звенят деньги.

— Там много,— говорит она.

— Да, да,— только ты не говори маме.

Милочка деловито кивает головой и через минуту спрашивает.

— Хочешь, я тебе дам два рубля? Да?

— Давай два,— соглашается отец и снова принимается за дело.

Сквозь веки Милочка видит, как наклоняется к ней ветка и шумит.

— Завтра,— шепчет она,— завтра — наверное. Какая радость!

— Что завтра? — спрашивает Милочка и улыбается: — Да — Халил… он будет свободен.

В темноте она ничего не видит.

— Это я,— говорит отец,— тише, не разбуди маму. Это я. Вот возьми.

И он сует ей в руки конфеты и фрукты.

— Милочка,— шепчет он, хватает ее голову и целует,— роднуся моя. Я выиграл! Слышишь? Отыграл все казенные деньги и еще столько же. Ты счастлива? Дурышка, скажи, ты рада?

Она сквозь сон жует конфеты, жмурится и, улыбаясь, говорит:

— Рада,— потом закидывает отцу за шею руки и липкими губами целует его в бороду.

— Милый.

Но он бежит от нее… Перед ней широкий луг… Солнце заливает ее всю. Она бросается вперед — в луга, в медовый запах, в поющую голубую даль…

— Постой, побежим вместе…

Она видит его лицо — смеющееся детское лицо, белые зубы, стриженную голову.

— Вот,— говорит она,— возьми соломинку, будем пускать мыльные пузыри. Хочешь?..

Они садятся на траву — она и Халил.

Между ними блюдечко с мыльной пеной. Они наклоняются, поочередно надувают щеки — на конце соломинок растут радужные шары.

Отрываясь, они несутся вверх, танцуя, плывут к солнцу, пламенеют, переливаясь всеми цветами радуги, исчезают в безбрежной сини…

— Боже,— говорит Милочка, не находя больше слов.

Ее самое подымает, несет прилив бесконечной, легкой радости…

Она не чувствует своего тела — только солнце, запахи, небо… прозрачный, льющийся всеми красками купол…

— Милочка, родная, дорогая моя Милочка,— говорит Ланская и целует девушку в зарумянившиеся от сна щеки, в глаза, губы, платок,— как это ты проспала всю ночь, сидя на подоконнике? А я только солнце встало — к тебе. Знала, что ты волнуешься.

Милочка смотрит на Зинаиду Петровну, ищет в ее глазах ответ и находит.

— Все хорошо? Все благополучно? Да?

И тотчас же замечает, как осунулось лицо подруги, какие синие тени под глазами, как прозрачен лоб, тронутый на висках мертвенной желтизной.

— Зина,— говорит она,— Зиночка. Тебе очень трудно. Я знаю…

Ланская припадает к ее коленям, зарывается лицом в платье и молчит — слез уж нет больше.

— Я хотела позвать тебя тогда, думала остановить. Зиночка, подыми голову. Это пройдет. Я знаю.

Зинаида Петровна не откликается, потом быстро встает, выпрямляется и говорит спокойно и деловито:

— Пустяки. Конечно, это пройдет. И не думай, что мне тяжело было все это проделать. На этот раз я продала себя дороже, чем стою. Сегодня Халил будет свободен. Я очень рада. И не думай, пожалуйста, что это с моей стороны жертва. Ничего подобного. В конце концов, мне все равно.

— Как — все равно?

Милочка испуганно и недоуменно взглядывает на Ланскую.

— Ну да, ничего исключительного в этом не было. Я пила, нюхала кокаин — вот и все. Ты не понимаешь.

— Я понимаю одно — ты совершила то, что не всякая любящая женщина могла бы сделать ради любимого.

— И, наверное, не сделала бы,— усмехаясь, отвечает Ланская и садится рядом с Милочкой, поправляет растрепавшиеся волосы,— а я сделала, потому что я и не любящая и не спасала любимого. Сейчас я это знаю лучше, чем когда-либо. Я не люблю Халила.

Она замолкает и сидит тихо, смотрит вперед себя — за крышу сарая, на розовеющее двугорье Казбека.

— Вот почему я была себе так противна. Теперь это прошло, но изменить я ничего не могу. Ничего. Я уеду отсюда, но не в горы. Дарья Ивановна нагадала правду. Как только выпустят Халила — я уеду. Здесь мне нечего оставаться.

Лицо ее заостряется, глаза смотрят жестко.

— С этим ничего не поделаешь,— говорит она,— это сильнее меня. Напрасно только я упиралась и валяла комедию. Он меня знал лучше.

По щеке ее скользит солнечный луч, но выражение терпкой упрямой мысли не сходит с ее лица.

Милочка не может поверить ей. Нет. Разве в такой день можно так думать? Все это от бессонной ночи, кокаина — оттуда. И она подвигается ближе к Зинаиде Петровне, обнимает ее за плечи и говорит взволнованно и звонко:

— Ах, Зиночка, ты сама не знаешь, как изумительна жизнь и как нужно, как важно жить сейчас, завоевывать жизнь! Разве когда-нибудь раньше мы могли жить так напряженно, преодолевать столько трудностей и так надеяться и верить?

Солнечные лучи ударяют ей в глаза. На платке росяной бисер. Весь сад покрыт росой. За зеленой крышей сарая четко, как никогда, пламенеет снежный Казбек. Милочка спускает затекшие ноги в сад, ладонями прикрывает щекочущие веки и выпрямляет грудь. Сердце, как и во сне, бьется радостно и шибко. Щеки пылают. Она прыгает наземь. Ей хочется двигаться, смеяться, петь. Так необычайно осеннее утро.

Калитка скрипит на блоке и с сухим треском захлопывается снова. В тишине этот стук особенно резок.

Милочка делает шаг и останавливается — сердце ее бьется шибко. Перед нею Кирим.

— Ты ко мне?

Он подходит к ней вплотную и говорит тихо и медленно:

— К тебе. Передай, кому знаешь, сегодня ночью убили Бека за Редантом. Я откопал. Хоронить буду. Он мне — кунак.

Милочка смотрит на Кирима, оцепенев, ясно слышит каждое его слово, но не понимает — растерянная улыбка остановилась на ее лице — и, едва шевеля немеющими губами, она бормочет:

— Убит Халил? Расстрелян? Да?

— Да,— все тем же бесстрастным голосом отвечает старик,— я сам видел. И кто стрелял знаю — буду помнить.