Милочку знобит весь вечер. Она очень плохо чувствует себя. Малейший стук или плач ребенка у соседей ее тревожит, приводит в нервное состояние.

Под глазами у нее темные круги и на щеках нет обычного румянца. Вся она кажется меньше. Агатовые глаза ее потухли. Но все-таки она и сегодня сама отнесла Халилу передачу, а потом зашла в Росту за номером журнала. Домой вернулась вместе с Алексеем Васильевичем, которого встретила на месте его новой службы.

Они прошлись по бульвару, поджидая у театра Ланскую. Ветер подымал перед ними пыль и шумел в ветвях поблекших деревьев. По небу разворачивались серые тучи — предвестники ранней осени.

Но Зинаида Петровна не пошла с ними. Она вышла из театра, увидела Милочку и кивнула ей головой.

— Разве ты не с нами?

— Нет.

— Когда же ты вернешься?

— Не знаю. Мне нужно еще во много мест. А потом…

Она смотрит в сторону. Вся она подобрана, напряжена, как человек, готовящийся к прыжку в ледяную воду.

Милочка догадывается, и холодная дрожь ползет по спине и не оставляет ее.

— Сегодня? — спрашивает она, и в горле у нее становится сухо.

— Да, сегодня вечером.

И Ланская кивает еще раз головой стоящему в стороне Алексею Васильевичу и убегает. Ветер треплет край ее синей юбки, точно подхлестывает.

— Этого не следует делать,— хочет сказать Милочка и не может. Она стоит и смотрит вслед убежавшей подруге и молчит. «Может быть, так лучше,— шепчет она,— может быть, лучше». И уже начинают дрожать губы; внутри у нее все дрожит противной мелкой собачьей дрожью, но она пытается улыбнуться.

Ведь завтра, наверное, Халил будет свободен. Наверное.

— Вам холодно? — спрашивает ее Алексей Васильевич и берет под руку.

— Да, мне немного холодно.

Она смотрит на обложку журнала, в котором напечатаны ее стихи. Зачем, собственно, они ей нужны? Что она станет теперь с ними делать?

В окне ветряная муть. Дарья Ивановна ходит по столовой, звенит стаканами — готовит к чаю. Милочка знает, что и она волнуется, что ей тоже не по себе. Дарья Ивановна всегда волнуется, когда ее нахлебники не приходят в положенный срок.

Вахтин сидит в столовой за столом и штурмует «Азбуку коммунизма» ^{102} — он готовится к лекции.

Алексей Васильевич на другом конце оттоманки. Милочка чувствует на себе его внимательный наблюдающий взгляд. Она берет журнал, разворачивает его и читает первые попавшиеся на глаза строки. Ей хочется отвлечь от себя внимание Алексея Васильевича, но голова ее пуста, она не знает, что сказать.

Дальше она не читает, она смотрит на страницу журнала и думает, напряженно, сосредоточенно, стиснув зубы, думает.

— Сколько дней уже прошло со дня ареста Халила? — спрашивает Алексей Васильевич.

Она не сразу отвечает ему, она даже не понимает его вопроса.

— Что вы говорите?

— Я хотел спросить, как долго Халил сидит в чека? Дело в том, что у меня очень скверная память на числа.

Теперь она подымает глаза и в упор смотрит на Алексея Васильевича. Только одни глаза ее и видны над платком.

— Он в заключении уже три недели,— отвечает Милочка,— ровно двадцать три дня. Но зачем вы меня сейчас об этом спрашиваете?

— И дело его не рассмотрено?

— Нет,— говорит она резко и сбрасывает с себя платок,— нет — дело его не рассмотрено. И он может сидеть еще месяц, два, целый год. Но зачем вы меня об этом спрашиваете?

Ей теперь жарко, даже душно, все тело ее горит, и кровь приливает к вискам.

Она стоит на коленях и теребит попавшуюся под руки подушку, она сама не отдает себе отчета, почему так сильно ее возмущение.

— Вы опять хотите смутить меня. Вы знаете, как дорог мне Халил, и нарочно спрашиваете, как долго он арестован. Я до сих пор помню ваш рассказ о гуманном человеке. Вы приходите в ужас от созданной вами картины и заставляете бояться других. Вот видите — Халил в тюрьме, говорите вы, и этим для вас все сказано. И видит бог, как я хочу, чтобы Халил вышел на свободу, как я думаю об этом. Потому что ему больше, чем кому-либо из нас, нужна она. Но вот он сидит там и пишет — «да будет благословенна жизнь!» — и я его понимаю. Ему чуждо то, что происходит у нас, но он гораздо ближе к истине, чем вы, гораздо ближе… Даже если произойдет самое ужасное, самое непоправимое — если Халил перестанет жить. Слышите… если его убьют. Понимаете? Потому что… потому что… мы сами во всем виноваты. Мы сами! И винить нам некого, если здесь нам не место. Некого.

Алексей Васильевич сжимает ей руки.

Поднимается и молча уходит.

Она только успевает увидеть его затылок, светлые волосы и широкие, плоские, приподнятые плечи.

Целый квартал в центре города обнесен колючей проволокой. В двадцать четыре часа предложили жильцам этого района выбраться и забрать необходимый скарб. Через двадцать четыре часа квартал вымер и зажил новой жизнью.

С каждым днем население его увеличивается. Из коридора в коридор, из комнаты в комнату, из камеры в камеру переходят люди. Иногда их приводят партиями, иногда в одиночку.

В комендантской агент передает ордер, на основании которого произведен арест, и жизнь за колючей проволокой перестает существовать. Но судьба человека остается такой же темной, таинственной и неизвестной. Суживаются только пределы его действий, желаний и возможностей. Он так же одинок, как и там — на свободе. Он так же не знает своего конца. Не знает, от каких случайностей зависит его будущее. Просто из большой тюрьмы человек переходит в малую. И самое страшное — это черта, отделяющая одну тюрьму от другой. Самое страшное — это проволока, протянутая перед тротуаром, и часовые за проволокой.

Они ходят туда и обратно, туда и обратно, и на лицах их написана скука. Это простые деревенские парни из Тамбовской и Тульской губернии. У них сонные маленькие глазки, корявые руки, и они ни о чем не думают. Они крутят из обрывка газеты вертушку, сплевывают на сторону и ждут смены. Иногда они долго и упорно чешутся. Паразиты не дают им покоя, они следуют за ними всюду — с одного конца России в другой — и самое неприятное, что нельзя сейчас сесть на панель, скинуть рубашку, давить вшей. Им совершенно безразлично, кого они охраняют.

— Проходи, проходи,— говорят они лениво тем, кто останавливается напротив.— Слышишь, проваливай.

В голосе их не слышно ни строгости, ни уверенности в своей правоте. Они просто исполняют то, что приказано.

— Не вылазь,— точно так же говорят они серым лицам, пытающимся выглянуть из окна, перекрещенного проволокой. Только равнодушие написано на их лицах. Только равнодушие.

Вдоль тротуара на противоположной стороне стоят и стоят принесшие передачу. Они ждут очереди. В руках у них корзины и свертки. В глазах напряжение. Может быть, они сегодня что-нибудь узнают, может быть, сегодня им удастся кое-кого увидеть, получить определенный ответ, и в ожидании они рассказывают друг другу о своих хлопотах и надеждах.

В большинстве — это женщины. Они бледны, усталы и замучены, но упрямый огонь не угас в их зрачках. Они похожи на насторожившихся кошек; в любую минуту они готовы улыбаться и кланяться, улыбаться и кланяться.

Каждое слово — весть надежды, каждый знак — неустанное ожидание.