— Какой там Пушкин,— отвечает Алексей Васильевич,— бог с ним, с Пушкиным. Он сам по себе, а мы сами по себе. Я вспомнил другое. Если не изменяет мне память — в первую нашу встречу. …

— В редакции «Известий Ревкома».

— Вот-вот, совершенно верно, в редакции «Известий» вы предложили мне…

Товарищ Авалов приподымается в кресле. Улыбка еще шире сияет на его лице, белые крупные зубы оскалены.

— Предложил вам работу в газете.

— Вот именно. Но тогда я едва оправился от болезни и потом… новые перспективы.

— А теперь вы ничего не имели бы против…

— Да, да, что-нибудь вроде хроникера, если это возможно. Что-нибудь менее ответственное…

— Прекрасно,— кричит Авалов,— превосходно. Они дураки, они ничего не понимают. Этот армянский поэт и его публика. Очень рад, очень рад.

Он смеется теперь полным ртом. Его откровенность не знает предела. Надо же было так ловко провести завподотделом искусств. И вообще, зачем существует такой подотдел, когда есть — РОСТа?

Алексей Васильевич встает в свою очередь. Признаться, он не ожидал такого неожиданно удачного конца их беседы. И ему неловко, где-то в глубине души терпкая обида. Он только руки, которые можно купить. В конце концов это так: все там будем. Но все-таки, какова политика у восточных мальчишек. И Алексей Васильевич улыбается в свою очередь — понимающе и многозначительно.

Тов. Авалов выходит из-за стола. Лицо его становится серьезным. Он берет под руку Алексея Васильевича и отводит его в дальний угол комнаты, подальше от машинистки.

— Вот что, товарищ,— говорит он,— я, конечно, не откажусь от вашей помощи и настою на том, чтобы вас приняли, как высококвалифицированного и полезного работника, но имейте в виду, говорю вам по секрету, будьте осторожны. Вы понимаете сами. Все знают, в какой газете вы сотрудничали, у вас есть враги, кое-где вы на замечании, и малейшая оплошность с вашей стороны может повести к неприятным последствиям. Конечно, пока вы у меня, вас не тронут, так как я пользуюсь влиянием и донос, откуда бы ни шел, сумею обезвредить, взяв на свою ответственность. Но все-таки… остерегайтесь знакомств — они у вас имеются. Вы меня понимаете. Не буду называть имен, но нам все известно. Ваш зав испугался — отсюда ваше увольнение. Он дурак. Я поступаю иначе. Все-таки мы с вами коллеги.

Он опять скалит белые свои зубы и трясет руку Алексея Васильевича.

— Подавайте заявление, заполняйте анкету и начинайте действовать.

Алексею Васильевичу кажется, что этот человек загнал его в коробку, захлопнул крышку и сидит на ней.

Он съеживается, чувствует, что бледнеет, и пытается улыбнуться. Улыбка выходит длинной и омерзительно-жалкой.

Он стоит за дверью, на площадке лестницы и почему-то застегивает ворот блузы.

— Вот это называется взять на крюк,— говорит он,— связать по рукам и ногам, заткнуть кляп в глотку и уверять, что ты новорожденный. Астрономию люблю ввиду глубины и премудрости мироздания.

И внезапно им овладевает бессильная ярость, бешенство затравленного, безвольного человека, вспышка благородного негодования. Чувство собственного достоинства кричит в нем. Красные пятна выступают на скулах, ноги его напрягаются и дрожат, кулаки сжимаются, плечи развертываются. Он поворачивается к двери, где пришпилено: «без доклада не входить» и кидает свистящим шепотом:

— Прохвосты.

И тотчас же стремительно кидается вниз по лестнице на бульвар, на припек.

Там он останавливается, солнце приводит его в чувство. Он снова расстегивает ворот рубахи, поправляет прическу и вынимает из бокового кармана папиросу.

Руки его все еще дрожат, когда он закуривает, но внутри все на своем месте. Он пускает струю дыма и глубоко затягивается, глядя, прищурившись, перед собой.

Там, где смыкаются два ряда старых акаций, торчит Столовая гора. Пусть торчит.

— А ну-ка, зарубежные милостивые государи, будьте любезны. Честь и месть. Вас приглашает хроникер стенной газеты, ваш бывший коллега. Сделайте одолжение. Попробуйте. Это вам не эмиграция. Ах, вы просите к себе? Нет — мне что-то не хочется. Мы видали, как это делается. Я лучше тут. Привет общим знакомым.

И на губах обычная скрытная, насмешливая, невинная улыбка.

Игнатий Антонович Томский получил, наконец, разрешение на выезд в Ростов. Его убрали из подотдела искусств, и это ему помогло доказать свою ненужность. На руках у него командировка и пропуск от особого отдела. Завтра утром он идет покупать билет, а сегодня в последний раз играет Фамусова в «Горе от ума». Это его любимая роль, и сегодня она ему особенно удается. Гримируется он слегка, так чтобы видна была на лице игра мускулов.

Так учил его Поссарт.

На сцене обычный Игнатий Антонович с серебряной головой Тютчева, в черном сюртуке и трусиках. Он ходит, кланяется, легко и просто говорит монологи, улыбается стариковской добродушной улыбкой, он приветлив и на душе у него тепло.

Завтра — в Ростов. Может быть, опять нищета, но зато жена и дом, свой угол. В молодости это радовало бы меньше всего. Но теперь, в пятьдесят два года…

Он тороват и гостеприимен, как подлинный барин.

Актеры завидуют. Им некуда ехать, никто их не зовет, но все же они недовольны. Попробуй сунься без знакомств. Куда там. Лучше и не мечтайте. А, собственно говоря, что он такое? Ну актер, ну из Малого театра, когда-то имел имя, но теперь — каша во рту и никакого темперамента. И потом — Малого театра, только не Московского! Что говорить — стара стала, слаба стала. Но везет, глупейшим образом везет.

— Игнатий Антонович, родненький, прошу вас, передайте письмо Вересанову. Мы служили с ним в Пензе. Он должен помнить. Я думаю, что он не откажет. Вы сами понимаете, что в такой труппе, как наша — тяжко. Я не привык.

Его ведут в бутафорскую, под сцену. Тыкаются в пыльные балки в темноте, ощупью пробираются в конурку, где при желтом чахлом свете десятисвечевой засиженной мухами лампочки едва видны наваленные друг на друга панцири, вазы, шпаги, горшки с пальмами, портреты, ковры и портьеры.

На ломберном столе о трех ножках — бутыль араки и закуска в газетном обрывке — ломтиками нарезанный помидор, колбаса и брынза.

— Игнатий Антонович, просим. Выпейте напоследок.

— Товарищи, в честь отъезжающего!

Пьют стоя, наливая стакан до краев мутно-белой вонючей бурдой; закусывают, беря пальцами раскисшие на бумаге помидоры.

Томский морщится, краснеет. От тесноты, махорочного духу, тусклого света у него кружится голова и слабеют ноги. Он хочет присесть, нашаривает скатанный ковер, садится, и его начинает клонить ко сну.

— Ваше здоровье, Игнатий Антонович! — Старик подымает голову, присматривается и едва различает в углу фигуру Ланской в костюме Лизы. Она, как и все, делает большие глотки, стараясь скорее проглотить тошнотворную жидкость. Под гримом не видно, и при смутном освещении лицо ее молодо и наивно.

— Спасибо,— отвечает Томский, невольно закрывает глаза и тотчас перед ним белая скатерть на столе, самовар — и над головой стук колес идущего поезда.

Наверху рабочие грохочут декорациями.

Рядом с Ланской — щегольской френч.

— Придешь? — шепчет он, одной рукой притягивает к себе за талию, другой проводит по шее и плечам.— Я достану кокаин.

Она поводит большими, удивленными глазами и отвечает:

— Конечно, если ты даешь мне слово, что сделаешь, что я просила. Слышишь?

— Есть,— отвечает френч и целует ее в плечо,— мне это ничего не стоит. Будьте благонадежны.— Он снова наливает стакан сначала себе, потом ей в один и тот же стакан и продолжает прерванную, такую дружескую беседу.