Разве ты меня носила для себя, а не для греков?

Иль, когда Эллада терпит, и без счета сотни сотен

Их, мужей, встает, готовых весла взять, щитом закрыться

И врага схватить за горло, а не дастся - пасть убитым,

Мне одной, за жизнь цепляясь, им мешать?.. О нет, родная! ...

Грек, цари, а варвар, гнися! Неприлично гнуться грекам

Перед варваром на троне. Здесь - свобода, в Трое - рабство!

И хотя в последние годы Пелопоннесской войны, когда и Афины и Спарта

старались привлечь Персию на свою сторону, идея общеэллинской солидарности

против "варваров" становилась неосуществимой мечтой, мы слышим в словах

Ифигении то же противопоставление эллинской свободы восточному деспотизму,

которым примечательны эсхиловские "Персы" и "Просительницы".

С другой стороны, патриотический подвиг Ифигении осуществляется отнюдь

не в героической обстановке и представляется скорее неожиданным, чем

закономерным следствием сложившихся обстоятельств. В самом деле, эсхиловский

Агамемнон (в "Орестее"), волею Зевса призванный быть мстителем за поруганный

дом и брачное ложе Менелая, вынужден выбирать между чувствами отца и долгом

полководца, возглавившего эллинскую армию, и выбор этот носит воистину

трагический характер. Агамемнон у Еврипида изображен тщеславным карьеристом,

не жалевшим усилий, чтобы добиться избрания на пост верховного командующего,

и в угаре первой славы решившимся принести в жертву собственную дочь. Только

послав за Ифигенией в Аргос гонца с лживым известием о готовящемся

бракосочетании ее с Ахиллом, он понимает, какую низость он совершил и

насколько бессмысленно жертвовать родной дочерью ради того, чтобы возвратить

Менелаю его распутную супругу Елену. В то же время Агамемнон страшится

ахейского войска, которое в стремлении к завоеванию Трои не остановится

перед разорением Аргоса и убийством самого царя, если последний откажется

выдать дочь на заклание. Лишено всяких признаков благородства и поведение

Менелая, демагогически апеллирующего к патриотическому долгу, поскольку в

жертву должна быть принесена не его дочь. Наконец, сцена приезда

Клитемнестры с Ифигенией в ахейский стан напоминает эпизод из жизни

заурядной горожанки, едущей с семьей на свидание к мужу, оторванному делами

от дома, - все это, вместе взятое, создает обстановку подлинной "мещанской

драмы", совершенно не соответствующую героическому порыву в душе Ифигении.

Показательно и другое. Для современного зрителя переход Ифигении от

страха перед ранней смертью к готовности добровольно принести себя в жертву

родине составляет едва ли не самую волнующую черту ее образа; между тем

Аристотель считал ее характер непоследовательным, "так как горюющая Ифигения

нисколько не походит на ту, которая является впоследствии" ("Поэтика", гл.

15). Ясно, что к понятию "характера" Аристотель подходил с точки зрения

классической, то есть эсхиловской и главным образом софокловской трагедии:

при всем динамизме трагического конфликта, в который оказываются

вовлеченными Эдип или Неоптолем (в "Филоктете"), основные черты их остаются

неизменными, и в трагической перипетии только все с большей отчетливостью

раскрывается заложенная в них "природа". Поведение Ифигении во второй

половине трагедии, конечно, никак не вытекает из ее девической "природы", и

Еврипид не пытается показать, как в ней произошла подобная перемена, - его

интересует самая возможность внутренней борьбы в человеке. Но отказ от

изображения людей, цельных в совокупности своих нравственных свойств,

знаменует принципиальный отход от эстетических норм классической трагедии, и

образ Ифигении является только одним из многочисленных примеров этого в

творчестве Еврипида.

"3 "

Впрочем, среди сохранившихся произведений Еврипида есть одно, во многом

еще напоминающее цельностью своих героев классическую трагедию, - это самая

ранняя из дошедших его драм, "Алькеста". Основу использованного в ней

сказания составляет старинное представление о гневе бога, раздраженного

непочтительностью смертного: фессалийский царь Адмет, справляя свадьбу с

юной Алькестой, забыл принести жертву Артемиде и поэтому, войдя в свою

спальню, нашел ее полной змей - верный признак ожидающей его близкой смерти.

Поскольку, однако, Адмет в свое время был хорошим хозяином для отданного ему

в услужение Аполлона, благородный бог сумел уговорить непреклонных Мойр,

ткущих нить человеческой жизни, чтобы они согласились принять в обитель

мертвых любого другого смертного, который проявит готовность пожертвовать

собой вместо Адмета. И вот наступил момент, когда Адмету пришлось искать

себе замену перед лицом смерти, и таким верным другом оказалась его жена

Алькеста.

Наверное, в трагедии, написанной на эту тему в последние десятилетия

его творческого пути, Еврипид заставил бы своих зрителей задуматься над

нравственными качествами богов, то столь жестоко карающих смертного за

незначительную оплошность, то делающих человеческую жизнь предметом

беззастенчивого торга. В "Алькесте", напротив, поэт ни словом не касается

"вины" Адмета перед Артемидой, равно как и не ставит перед собой вопроса о

мотивах, побудивших Алькесту расстаться с жизнью и принести себя в жертву

мужу и семье. Тем более не нуждались в такой мотивировке афинские зрители:

каждому из них было ясно, что судьба малолетних детей царя будет значительно

надежнее обеспечена при жизни овдовевшего отца, чем при жизни беззащитной

царицы. К тому же Алькесте без труда удавалось заручиться обещанием Адмета

не вступать в новый брак и не оставлять детей на произвол злой мачехи

(сказочные мачехи, как известно, всегда злые, и у Еврипида был целый ряд не

сохранившихся целиком трагедий, где мачехи под разными предлогами готовы

были извести своих пасынков, - "Эгей", "Ино", "Фрикс"). Поэтому и Адмет и

Алькеста появляются на орхестре с уже готовым, заранее сложившимся решением,

подобно Софокловой Антигоне, которую зрители увидели, кстати говоря, всего

за четыре года до "Алькесты". Трагизм "Алькесты" еще целиком укладывается в

классический "трагизм ситуации", данной мифом, и драматург призван показать,

как в такой ситуации раскрываются нравственные качества его героев.

В выполнении этой задачи Еврипид следует, в общем, традициям Софокла: в

идеальном образе Алькесты воплощается вся сила супружеской и материнской

любви, способной на высшее самопожертвование. Нормативному характеру образа

соответствует и очевидное стремление Еврипида избежать изображения чисто

индивидуальных, интимных чувств Алькесты к Адмету; она приносит себя в

жертву не ради этого супруга, а ради мужа и отца своих детей вообще, ибо так

велит ей поступить ее долг идеальной жены. Но и в Адмете неправильно было бы

видеть бездушного эгоиста, хладнокровно соглашающегося с гибелью любимого

существа. Во-первых, как мы уже говорили, позиция Адмета не только заранее

дана мифом, но и вытекает из представления древних греков о преобладающей

роли в семье мужчины, и тем более царя, по сравнению с ролью женщины.

Во-вторых, несомненно привлекательной чертой Адмета является его

гостеприимство: неожиданно навестивший царя его старый друг Геракл не должен

ничего знать о постигшем дом несчастье, ибо с почетом принять при любых