условиях гостя - первейшая заповедь той "героической" этики, представителем

которой выступает в трагедии Адмет. Таким образом, и в его фигуре несомненны

черты нормативной характеристики, сближающие героев этой трагедии с

персонажами Софокла, - с той, однако, существенной разницей, что развитие

действия в "Алькесте" в конечном счете ставит зрителя перед вопросом

(немыслимым в трагедии Софокла!) об истинной цене этой нормативности. Эдип,

если бы ему пришлось еще раз с самого начала выяснять все обстоятельства

своих непредумышленных преступлений, без колебаний снова прошел бы весь

путь, ведущий к истине; Неоптолем, как бы ни сложилась его жизнь, никогда не

откажется от следования заветам чести. Когда мы видим Адмета,

возвращающегося с похорон жены, мы понимаем, что, будь она еще жива, он не

согласился бы повторить все сначала: ему помешало бы не только впервые

пережитое чувство угнетающего одиночества, но и сознание навлеченного на

себя позора, - как сможет теперь Адмет смотреть в глаза людям, откупившись

от собственной смерти смертью жены? Нормативность мифологического идеала

приходит в драме Еврипида в столкновение с истинным человеческим

благородством, ставящим под сомнение нравственные ценности классической

трагедии. В "Алькесте" разрешение этому новому конфликту дает благодетельное

вмешательство Геракла, но, прощаясь с вернувшейся к жизни Алькестой и с

обрадованным Адметом, мы одновременно расстаемся с верой в существование раз

и навсегда данных, для всех случаев жизни пригодных этических норм. В себе

самом должен теперь искать человек нравственные критерии, определяющие его

поведение.

Непреодолимые трудности, которые возникают при этом перед индивидуумом

и приобретают воистину трагический характер, лучше всего раскрываются в

борьбе противоречивых чувств, происходящей в душе таких еврипидовских

героев, как Медея (в одноименной трагедии) и Федра ("Ипполит").

До тех пор, пока оскорбленная Медея вынашивает план мести Ясону,

готовясь умертвить его самого, его невесту и будущего тестя, ее поведение

вполне согласуется с традиционным представлением греков о женском "нраве":

греческая мифология и трагедия знали достаточно примеров страшной мести

покинутых жен своим неверным мужьям. Точно так же независимый, неукротимый и

до дерзости отважный нрав Медеи напоминает нам эсхиловскую Клитемнестру из

"Орестеи", которая в ненасытной жажде мести без колебания наносит

смертельные удары мужу и готова схватиться за оружие, чтобы вступить в

поединок с собственным сыном. В то же время между этими двумя фигурами

греческой трагедии есть существенное различие: Клитемнестре незнакомы какие-

либо колебания, она не отступает от однажды принятого решения, ее образ как

бы вырублен из цельной каменной глыбы; Медее на пути к мести приходится

вступить в мучительную борьбу с самою собой, когда вместо первоначального

плана умертвить Ясона ей приходит в голову мысль убить собственных детей:

лишив Ясона одновременно и старой и новой семьи, она обречет на гибель и

вымирание весь его род. Клитемнестра, убив Агамемнона, откровенно

торжествует победу: она отомстила ему за жертвоприношение Ифигении и

освободила себе путь к преступному союзу со своим давнишним любовником

Эгисфом. Замысел убить собственных детей поражает Медею не менее сильно, чем

ненавистного ей Ясона, и соединение в ее образе коварной мстительницы с

несчастной матерью ставило перед Еврипидом совершенно новую художественную

задачу, не имевшую прецедентов в античной драме.

Впрочем, и в этой трагедии, написанной за четверть века до "Ифигении в

Авлиде", Еврипид не стремится показать, как возник у Медеи новый план мести.

Хотя уже в прологе кормилица несколько раз выражает опасение за судьбу

детей, сама Медея, появляясь перед хором коринфских женщин и вымаливая затем

у царя Креонта суточную отсрочку для сборов в изгнание, вовсе не помышляет

об убийстве своих сыновей. Мотив этот возникает неожиданно в монологе Медеи

после ее встречи с бездетным афинским царем Эгеем, и зритель вправе

предполагать, что именно горе остающегося без наследника Эгея внушило Медее

мысль лишить Ясона продолжателей его рода. Сама Медея этого не объясняет, и

ее материнские чувства не играют на первых порах никакой роли; на вопрос

хора: "И ты отважишься убить своих детей?" - она без колебания отвечает:

"Да, ибо так больше всего удастся уязвить супруга". Смерть детей служит для

Медеи в это время только одним из средств осуществления мести. Положение,

однако, меняется, когда наступает время привести план в исполнение:

отравленные дары доставлены сопернице, пройдет еще несколько мгновений, и

всем станет ясно новое преступление Медеи - дети обречены. Здесь, в

центральном монологе героини, и раскрывается то новое, что внес Еврипид в

античную трагедию: изображение не только страдающего, но и мятущегося среди

противоречивых страстей человека. Материнские чувства борются в Медее с

жаждой мести, и она четырежды меняет решение, пока окончательно сознает

неизбежность гибели детей.

Греческая поэзия и до Еврипида не раз изображала своих героев в моменты

размышления. Из эпоса достаточно вспомнить большой монолог Гектора в XXII

книге "Илиады" или частые раздумья Одиссея о том, как повести себя при

различных поворотах его долгой скитальческой жизни; в эсхиловских

"Просительницах" размышление составляет едва ли не главное содержание образа

Пеласга. Есть, однако, существенное различие между названными героями и

еврипидовской Медеей. Гомеровские вожди при любом стечении обстоятельств по-

мнят о существовании постоянной этической нормы, определяющей их поведение:

беречь свою честь и доброе имя, не уклоняться от боя с противником.

Эсхиловский Пеласг должен сделать выбор между двумя решениями, каждое из

которых определит судьбу возглавляемого им государства. Внутренняя борьба в

душе Медеи носит совершенно субъективный характер; изображаемый Еврипидом

человек, находясь во власти своих чувств и мыслей, не пытается соотнести их

с какими-либо объективно существующими нормами: в нем самом находится

источник трагического конфликта.

Изображение противоречивых эмоций и глубины страданий, делающих Медею

трагическим героем в совершенно новом для античности понимании этого слова,

настолько увлекает Еврипида, что ради него драматург жертвует сюжетной

"последовательностью" трагедии. Так, при известии о приближении к ее дому

разгневанных коринфян Медея уходит с окончательным решением убить детей -

ведь лучше сделать это самой, чем отдать сыновей на растерзание взбешенной

толпе. Между тем перед взорами поспешно пришедшего Ясона Медея появляется на

кровле дома в колеснице, запряженной крылатыми драконами, и с трупами

сыновей у ног - если она с самого начала рассчитывала воспользоваться

волшебной колесницей, то почему было не забрать детей живыми и не скрыться

вместе с ними от неверного супруга и отца? Подобным вопросом Еврипид не

задавался - ему было важно изобразить душевную драму оскорбленной женщины, и

своей цели он, несомненно, достиг. Но именно поэтому образ Медеи знаменует

разрыв с традицией греческой трагедии, стремившейся к созданию цельного

"нрава",- если бы ненависть к Ясону распространилась на прижитых с ним детей

и Медея в жажде мести сравнялась бы с эсхиловской Клитемнестрой, афинскому

зрителю было бы легче поверить в ее последовательность, хотя и труднее ее