Он доверительно наклонился к фельдшеру и забормотал, касаясь ладонью его плеча:

— Ты, Данилыч, прибег в Огнищанку с голодухи, и не было у тебя ни кола ни двора. Ведь смеялись над тобой люди, когда ты хозяйновать начал с двумя безногими меринами. Ничего, баяли, у него не выйдет. А у тебя, гляди, за два года вон как хозяйствочко выросло: и кобыленки в конюшне стоят, и коровка есть, и свиньи, обратно же, и птица всякая, и детки, слава богу, одеты, обуты. А через что все это? Через то, что руки у тебя работящие и ты честный труд свой к земле приложил. Так вот, имей себе в виду, Митрий Данилыч, что такие забулдыги, как Иван Колосков, со света тебя сживут, в кулаки запишут.

— Ну, уж это ерунда, — засмеялся Ставров. — Какой же я кулак, если весь земельный надел обрабатываю своими руками, ни у кого не арендую ни одной десятины?

Терпужный мотнул головой:

— Про это они у тебя спрашивать не станут. Справно живешь — значится, кулак — и все. У нас ведь человек ничего не стоит. При таких порядках его враз погубить можно. Тимоху Шелюгина за что в каталажке мурыжили? Ни за что. Какой-то бандюга скирду в коммуне поджег, а человека виноватить стали. Хорошо еще, что выпустили, а то и жизни лишить могли.

— При чем же тут дед Колосков? — пожал плечами Ставров. — По-моему, он исправно пасет коров и ни во что не вмешивается.

Прикрыв дверь, Антон Агапович заговорил тише:

— Его, дурака, в Москву послали, он там на ероплане летал и последних мозгов лишился. А теперь зачал разные козни строить. То до деда Сусака ходит, то до Луки Сибирного или до Кольки-вора, подбивает триер купить на общие гроши. Капитошку Тютина совсем с толку сбил. Зачем, говорит, кулакам землю в аренду сдаешь?…

Очевидно, Терпужный долго изливал бы свои жалобы, если бы Дмитрий Данилович вежливо не выставил его за дверь. Проводив Терпужного до калитки, он кинул руки за спину и медленно пошел к дому.

Слова Терпужного встревожили его. За два года он ни разу не задумывался над тем, что изо дня в день растет его хозяйство. Он пахал землю, сеял и убирал хлеб, ухаживал за конями и не спрашивал себя: сколько ему надо добра — зерна на чердаке, сала, телят, кур? Все это незаметно множилось, заполняло двор, ласкало глаз, и Дмитрий Данилович был доволен собой и семьей. И вот впервые за два года кто-то со стороны подсчитал его, ставровское, хозяйство и даже сказал: тебя, мол, тоже в кулаки запишут.

«Ну их к черту! — махнул рукой Дмитрий Данилович. — Я никого не ограбил, ничьим трудом не пользовался, меня это не касается».

Однако, войдя в комнату и повесив на крюк брезентовый плащ, Дмитрий Данилович огляделся с таким видом, будто зашел в чужой дом.

В печи жарко пылали дрова. Настасья Мартыновна, засучив рукава кофты, месила в деревянном корыте тесто. На широкой кровати безмятежно похрапывали Рома и Федя; их жесткие, как терка, испещренные порезами и трещинами пятки виднелись между прутьями железной кровати. Сонная Каля, сидя у стола, мыла посуду.

— Приготовь фонарь, — сказала Настасья Мартыновна, увидев мужа. — Похоже, свинья вот-вот опоросится, уж очень она беспокойная.

Дмитрий Данилович кивнул, молча поправил свечу в фонаре, зажег ее и пошел в свинарник. Супоросая свинья, отделенная от других деревянной перегородкой, лежала на боку, разметав солому. Голова ее была откинута, но огромному животу пробегала конвульсивная дрожь.

Посвечивая фонарем, Дмитрий Данилович присел на корточки, ласково огладил свинью ладонью. Она тихонько хрюкнула, заморгала утыканным белесыми ресницами розовым веком.

«Нет, нет, — подумал Дмитрий Данилович, — под меня не подкопаешься, я ни у кого не ворую, это все мое, выращенное мною и моими детьми…»

Почти до рассвета он просидел в свинарнике, дождался, пока свинья родила последнего, девятого поросенка, а на заре накормил коней, разбудил Рому и Федю и выехал с ними в поле пахать зябь.

Стояло ясное, холодное утро поздней осени. Крепкий заморозок опушил стерню белым инеем. Над лесом вставало солнце, и вдалеке, за холмом, над деревней, к небу поднимались ровные столбы розоватого дыма. Кони шли резвым, размашистым шагом. Рома, подпрыгивая на стерне, еле поспевал за ними, а Дмитрий Данилович, одной рукой придерживая чепигу, шагал по борозде и слушал, как потрескивают корни, срезаемые глубоко запущенным лемехом.

В полдень слегка пригрело солнце, на стерне и между вчерашними бороздами растаял иней. Ставровы выпрягли коней, подогнали их к лесу и сели завтракать. К ним подошли дед Силыч и Николай Комлев, которые пахали неподалеку, через балочку, поле деда.

— Бог в помощь! — сказал дед Силыч, снимая шапку.

— Спасибо, — ответил Ставров. — Вам тоже.

Они бросили на землю стеганки, сели в кружок, задымили цигарками. Рома и Федя побежали в лес собирать терн.

— Ну, голуба моя, как твои дела? — спросил дед Силыч, вытягивая ноги и ласково поглядывая на Дмитрия Даниловича.

— Ничего, дела идут, — ответил Ставров. — А у вас как? — Он усмехнулся, похлопал Силыча по плечу: — Есть слух, что вы хотите коммуну в Огнищанке организовать. Верно это или нет?

Дед сосредоточенно погладил бороду, метнул на Ставрова быстрый, нащупывающий взгляд.

— Да оно как тебе сказать, мил человек? Про коммуну гадать страшновато. Не про это речь идет. А вот хозяйство свое подтянуть да бедняков наших на путь наставить — это мне в думку вгвоздилось.

Усевшись поудобнее, Силыч мечтательно посмотрел на плывущие по небесной лазури редкие облака и заговорил, сначала неторопливо, а потом все более и более возбужденно:

— Я, голубы мои, гляжу на наше житье и так рассуждаю. Вот, к слову сказать, скинули мы царя, землю промежду собой поделили, а полной правды все одно не добились, особливо в крестьянстве. А почему? Да потому, что крестьяне-мужики при старом режиме не одинаковы были: одни побогаче, другие победнее. Так оно и при Советской власти осталось… Взять, к примеру, нашу Огнищанку. Много людей у нас при царе бедовали и теперь бедуют… — Силыч качнул головой, задумчиво погладил острое колено. — Лукерья-вдова, дед Сусак, Коля Комлев, Лука-переселенец — его Сибирным прозвали за то, что он аж в Сибири правду шукал. То же самое и я, грешный… Все мы как были голодранцами, так и ныне ими остались. Только и всего, что земельки нам подкинули да по праву-голосу руки поднимать дозволили! А земельную норму свою нам и обработать нечем, силенки не хватает. Вот и получается, голубы мои, сказочка по белого бычка: обратно требуется до Терпужных да до Шелюгиных в наймы идти, батраками подряжаться.

— Я этому гаду Терпужному своей бы рукой голову свернул! — сумрачно сказал Комлев.

— Погоди, Коля, — поморщился дед Силыч. — Дело не в его голове, а в том, мил человек, что беднота осталась беднотой. Сегодня Капитошка Тютин отдал Терпужному почти всю свою землю за десять пудов жита, завтра Лукерья батрачкой к нему пойдет. Чтобы этого сраму не было, надо нам, беднякам, помощь один другому оказывать.

Комлев сердито махнул рукой:

— Какую там помощь! Один голый да другой голый — будет два голых, и боле ничего.

— Не, голуба, не говори! — убежденно сказал старик. — По червонцу, допустим, сложились — бычка чистых кровей можно купить, скотину свою улучшить или же, к примеру, сообща выписать косилку-самоскидку, которая труд наш облегчит… А этого Терпужного придавить надо покрепче, голоса его лишить, арендную землю вовсе от него отобрать — тогда порядок будет. А иначе на кой же нам ляд Советская власть, ежели мы хозяевами не стали?

Дмитрий Данилович молча слушал старого пастуха и вдруг впервые почувствовал, что в захолустной, маленькой, тихой и мирной на вид Огнищанке, которая спасла от голодной смерти и приютила его, ставровскую, семью, идет глухая, затаенная, но яростная борьба. Он не понимал смысла этой борьбы, она казалась ему давней распрей чего-то не поделивших односельчан, и он с облегчением всегда думал: «Это их дело. Они тут спокон века грызлись, как собаки, за клочок земли, а моя хата с краю, меня это не касается…»