Максим воспринял смерть своего урядника особенно тяжело. Пять лет Шитов не расставался с молодым хорунжим: они вместе были на австрийском фронте, вместе лежали в госпитале, ненадолго расстались перед бегством с Дона, потом судьба снова свела их в чужих, неприютных, далеких от родины местах…

Ни с кем не разговаривая, Максим с рассветом уводил взвод на отведенную лесную делянку, работал с казаками, а вернувшись в офицерский барак, наскоро с отвращением глотал оставленную ему в котелке теплую похлебку и молча укладывался на нары.

Так прошла зима. Весной Максим получил письмо от есаула Крайнова из Канады. Крайнов писал, что там, за океаном, легче жить и работать, и приглашал, не откладывая дела в долгий ящик, выехать в Оттаву. «Решай скорее, — писал Крайнов, — и сообщи мне, я вышлю визу и выеду тебя встречать…»

«Что ж тут решать? — подумал Максим. — Если уж старого Шитова не пустили в Россию, то меня и подавно не пустят. Поеду, а там видно будет».

Он дождался визы, продал последние свои вещи, купил билет, простился с товарищами и теплым весенним днем покинул леса Старой Планины.

Уже после его отъезда, 9 июня 1923 года, фашисты-блокари Александра Цанкова с помощью вооруженных белогвардейцев врангелевского генерала Ронжина свергли правительство Стамболийского и установили в Болгарии фашистскую диктатуру. Стамболийский был убит. Начались зверские преследования коммунистов.

С середины лета стали перепадать частые дожди. Почти каждый день с запада медленно ползли тучи, охватывавывершилили полнеба, а ночами бушевали грозовые ливни. Огнищане успели скосить и свезти хлеба, на токах высокие скирды, но молотьба из-за дождей шла медленно. С утра приходилось раскладывать на просушку верхние ряды снопов, выбирать из середины сухие и подбрасывать их к молотильному барабану. Владелец молотилки Дашевский, бабник и гуляка, злился, упрекал огнищан за простои, но ничего не мог поделать — дожди, как назло, не прекращались.

После молотьбы в Огнищанку приехал председатель ржанской коммуны «Маяк революции» Савва Бухвалов. Он привязал взмыленного жеребца возле сельсовета и, похлопывая плетью по голенищу, пошел к Длугачу. Выждал, пока Илья Длугач закончил разговор с какой-то глухой старухой, а потом смущенно погладил свою исполосованную шрамами, наголо обритую голову.

— Прошу помощи, дорогой товарищ! — проговорил Бухвалов.

Длугач поднял брови:

— Какой помощи?

— Не управляемся мы с хлебами. Еще и косовицу не кончили, копны гниют в поле, молотить некому, прямо не знаю, что делать.

— А где ж твои коммунары?

— Разбегаются, как мураши. Не выходит, говорят, с коммуной. Люди, мол, за два года свое хозяйство справили, каждый по своему вкусу живет, а мы по-солдатски в одной столовке харчуемся да лапшу по расписанию едим. Так один за другим и смываются, бегут без оглядки…

Невеселая усмешка тронула влажные губы Длугача. Он покрутил ус, с сожалением глянул на Бухвалова:

— Здорово! А у нас тут слух прошел, что до тебя не сегодня завтра закордонные гости пожалуют, не то шведы, не то американцы. В волисполкоме с вашими ржанцами был такой разговор, не знаю, правду они говорили или брехали.

Бухвалов махнул рукой:

— Какой там брехали! Каждый день жду этих гостей, а так и не знаю, откуда они. Бумажку из губисполкома получил: встречай, товарищ Бухвалов, профсоюзную делегацию, не ударь, дескать, лицом в грязь!

— Да-а… — протянул Длугач. — Интересно получается, закордонные рабочие приедут советскую коммуну глядеть, а в коммуне развал.

— То-то и оно! Хлеб возить некому, копны в поле гниют, народ разбегается. Сам не знаю, чего делать.

Почесывая затылок, Бухвалов несколько раз вздохнул.

— Вот объехал четыре волости, чуть не на коленки вставал перед каждым человеком: езжай, товарищ, помоги, твоя помощь край как нужна, ты ж, мол, сознательный, сам понимаешь, как из-за непорядков красивая идея погибнуть может!

— Ну и как? Много людей насбирал?

— Десятка три, не боле. Нам, говорят, не до коммуны, дай бог со своим хозяйством управиться, а коммуна нехай у сознательных помощи просит!

— Ишь паразиты проклятые! — воскликнул Длугач. — Они небось рады были б, если б коммуна сквозь землю провалилась.

Ему жалко было смотреть на Бухвалова: тот сидел как пришибленный, мял могучей рукой полинялую буденовку, обиженно посапывал. Но, жалея Бухвалова, огнищанский председатель не знал, как ему помочь: деревня начала сев ранних озимых, все люди в поле и, конечно, не согласятся бросить свою работу и ехать в Ржанск.

— Ладно! — решился Длугач. — Я тебе сразу все хуторское кулачье откомандирую с конями и с повозками. Нехай поработают, сволочи, во славу революции!

Бухвалов двумя пальцами растерянно почесал уголки жестких, обветренных губ, остро глянул на Длугача:

— Как бы ты не вляпался с этим делом. Сейчас насчет всяких мобилизаций не дюже позволяют разыгрываться. Так шею намнут, что родного батьку не узнаешь…

— Волков, кажут, бояться — в лес не ходить, — с яростным озорством сказал Длугач. — А я этих своих волков сроду не боялся, они у меня еще не так попляшут…

Через два часа на Ржанский тракт выбрался собранный с четырех деревень обоз. На передней телеге, нахохленный, алой, как намокший сарыч, сидел Антон Терпужный. Сзади на сене полулежали Тимоха Шелюгин и Острецов. День был пасмурный, хмурый. Влажный ветер лениво гнал по оголенным скатам холмов темные клочья перекати-поля, и с дороги казалось, что поля заполнены суматошными отарами бегущих куда-то овец.

Движением плеча поправив свитку, Тимоха протянул задумчиво:

— Ты разъясни мне, товарищ Острецов, человек ты ученый, должен все это понимать… Почему кажная власть обманывает мужика, на мужичьем горбу выезжает? Ведь вот как получается! При царе нас душили и ныне дыхать не дают. Разве ж это дело? Когда надо было от Деникина обороняться или же замерзать на колчаковском фронте, Советская власть рай мужикам сулила: дескать, крестьянин — наш друг и союзник. А теперь что выходит? Как мы были в ярме, так и остались, голодранцы да беднота помыкают нами…

Острецов вытянулся поудобнее, шевельнул тонкой бровью, сказал:

— Это получается только потому, что у зажиточного крестьянства нет никакой организации. Каждый живет сам по себе, как жук в навозе копается.

— Какой же тут выход может быть? — покусывая травинку, спросил Тимоха.

— Уж этого я не знаю. — Острецов зевнул. — Выход можно найти, если его искать, а если всю жизнь подставлять спину, то, сам понимаешь…

Терпужный сердито рубанул кнутовищем окованный железом передок телеги. Вишневое кнутовище сломалось.

— Вот такой вам и выход, — хрипло пробормотал Антон Агапович. — Перехватить где ни на есть этого гада Илюшку Длугача да стукнуть его по поганой башке, чтоб людям не застил белый свет.

Темная бровь Острецова снова вздрогнула.

— Ну, это вы напрасно, папаша, — улыбнулся он, — за такие штуки большевики вам спасибо не скажут.

— Да ведь ты гляди, чего он, сукин сын, творит! Согнал людей с поля, обсеяться не дал и, как батраков, заставил в коммуну ехать…

— А чего ж? — ухмыльнулся Тимоха. — То мы на барина Рауха работали, а теперь новые баре у нас объявились — лодыри из коммуны, бесштанная наволочь.

Он скользнул взглядом по сутулой фигуре ехавшего позади Бухвалова.

— Вот, видали? Советский господин. Жрать нечего, люди от него разбежались, как черти от ладана, а он в ус не дует, племенного жеребца оседлал и скачет по деревням, дураков в свою экономию силком загоняет.

— Это еще цветики, товарищ Шелюгин, — проговорил Острецов, — ягодки впереди будут…

Скрывая ненависть, он отвернулся от Тимохи и подумал с тоской: «Так вам и надо, проклятое хамье! Сами же, мерзавцы, жгли наши усадьбы, били зеркала, топорами рубили картины… Сами пронеслись по России оголтелой ордой, а теперь хнычут в кулак, прохвосты, спасителей дожидаются… Дожидайтесь! Мы вам принесем такое спасение, что у внуков и правнуков спины будут чесаться».