Круто повернувшись, он спросил:

— В вашей сотне приличные винтовки есть? Надеюсь, вы не все сдали братушкам болгарам?

— Нет, сейчас у нас почти не осталось оружия, — сказал Максим. — Часть сдали по требованию, часть выменяли у пастухов на мясо и брынзу, а небольшую часть спрятали, каждый на свой риск, потому что боятся наказания.

Сунув руки в карманы, Покровский крикнул Муравьеву:

— Слышали? Вот она, ваша информация, хрен ей цена! Храбрые сыны славного Дона винтовки на брынзу меняют, дрожат при виде болгарского стражаря, а вы мне твердите, что в Гундоровском полку есть оружие! Не разведчик вы, а тюфтяй, ощипанная ворона!

Полковник Муравьев виновато заморгал глазами, поежился, стал глядеть куда-то в угол.

— Вы что-нибудь знаете о предстоящей операции? — спросил Покровский, осматривая Максима с ног до головы.

Максим решил уклониться от ответа.

— Ничего не знаю. Генерал Гусельщиков от имени войскового атамана приказал мне прибыть в ваше распоряжение. Остальное мне неизвестно.

Покровский кивнул, походил, посвистывая, по кабинету, потом сказал:

— Идите, хорунжий. Завтра утром вы незаметно проводите сотника Власова на вокзал, доложите мне о том, что он благополучно сел в поезд, и будете свободны дня четыре до его возвращения.

Максим поклонился и вышел. А Покровский, презрительно усмехаясь, бросил Муравьеву:

— Ступайте, Шерлок Холмс. Из-за вас я вынужден посылать с Власовым письмо в Сербию, к генералу Воровскому, — без пулеметов и без винтовок десант не сформируешь…

Ночью генерал написал длинное письмо, в котором излил всю свою горечь и злость. В письме было написано:

«Дорогой Александр Александрович!

Обстоятельства так сложились, что я вынужден вновь командировать к тебе Власова. Дело в том, что мы столкнулись с крайней затруднительностью, вернее — почти невозможностью достать приличное оружие в нужном нам количестве. Запасы оружия, переданные мне терцами, оказались в ужасном виде: паническая публика зарывала это оружие в землю без всяких предохранительных мер, и, естественно, оно после этого годится лишь в музей. Необходимых нам пулеметов и ручных гранат не оказалось вовсе. Всевозможные добровольческие начальники, к которым я обращался, от выдачи оружия уклонились, ссылаясь либо на отсутствие такового, либо на незнание мест хранения. Большинство этих господ не выдает оружия из трусости, боясь, что сведения об этом просочатся в их части, где уже нельзя никому доверять. Необходимо шифрованное распоряжение Кутепова или Витковского.

Теперь о здешних делах. Купили очень приличную парусно-моторную шхуну, которую с сегодняшнего дня приспосабливаем к плаванию… Я очень прошу тебя подыскать опытного моряка (военного, лучше всего черноморского), моториста и умелых, бесстрашных матросов. Последних можно брать только из казаков-рыбаков Таманского или Ейского отделов… Погода сейчас на море идеальная, и как обидно, что время уходит из-за всех хозяйственных задержек! До начала зимы я все же успею перебросить к месту моей веселой прогулки две-три сотни отборных людей со старшими начальниками.

Должен сказать, что у нас, видимо, где-то есть какие-то щели и скважины. Во всяком случае, отдельные сведения о моей работе просачиваются. Принимая это во внимание и имея причины быть недовольным за такое неряшество на Муравьева, я, вероятно, опущу на него свою тяжелую руку.

У меня был разговор с Богаевским. Он предложил мне содействие, и я согласился исполнить его просьбу — перебросить на Дон тридцать донцов.

Посланы ли наши представители к Муссолини? Виделся ли ты с болваном Науменко?[19] Вот прохвост!

Необходимо захватить в орбиту начинания больше денег; будь то американские или русские — это вопрос второго порядка. Надо поехать в Берлин, хоть к черту на рога, но создать финансовый фундамент. Надо иметь бумагу, на которой можно писать векселя, а на бесштанной, голой… их никто не пишет…

Здесь от добровольческого корпуса остались только отдельные офицеры. Ни корпуса, ни вообще какой-либо военной организации нет и в помине. Это вина Врангеля и Кутепова, струсивших использовать свои силы для переворота в Болгарии. За то их и разгромили…

Несколько десятков тысяч динар (в запечатанном конверте) можно спокойно послать с Власовым. Пусть зашьет в сапог. Итак, всего доброго. Жму руку. Помогай бог.

Твой Виктор Покровский».

Рано утром Максим Селищев, выполняя поручение Покровского, подошел к дому сербского консула, остановился поодаль и видел, как из дверей вышел сотник Власов. Держась на расстоянии, Максим медленно пошел за Власовым на вокзал. У самого вокзала Власов затерялся в толпе, и Максим подошел ближе, чтобы посмотреть, сядет он в поезд или нет. Но в большом неопрятном зале, справа от двери, Максим увидел Власова, окруженного болгарскими жандармами. Двое жандармов надевали на него наручники, а третий поспешно обыскивал.

С этой минуты судьба Покровского покатилась под откос.

Не дожидаясь развязки, Максим без оглядки бежал из Варны и уже ночью оказался в бараке своей сотни. «На черта я буду отдавать голову за такого палача, как Покровский?» — подумал он, вспоминая события последних дней.

Однако самозваный генерал и организатор несостоявшегося десанта Виктор Покровский не так просто сошел со сцены. По его приказу был «ликвидирован» полковник Муравьев. Полковника пригласили на морской «пикник», тяжелым веслом размозжили ему голову, а труп незаметно опустили в море. Через неделю, выполняя указания Покровского, прапорщик-черкес Азан Байчоров на одной из самых многолюдных софийских улиц застрелил войскового старшину Агеева, как «предателя белого движения».

Найденное у Власова письмо было опубликовано в газетах. Болгарские власти отдали приказ об аресте «генерала». Ночью группа жандармов явилась арестовать Покровского. Он стал отстреливаться и в темноте был убит наповал.

В лесном бараке на Старой Планине потекли нудные, томительные, похожие один на другой дни. Под холодным дождем, в сером полумраке, в слякоти голодные казаки пилили лес, и казалось, что над их жизнью, подобно тяжелому осеннему небу, навсегда нависла беспросветно-пасмурная, злая судьба, от которой не было спасения. Вначале люди отмечали время зарубками на стволах сосен, потом бросили, махнули рукой: все равно просвета впереди не было.

Когда первый снег лег белым ковром на звонкую, тронутую морозом землю, легкими хлопьями повис на ветвях деревьев, из третьего взвода исчез старый урядник, усть-медведицкий казак Никита Арефьевич Шитов. Был он тих, молчалив, аккуратен, никогда ни с кем не ссорился, очень редко и будто неохотно вспоминал свою большую семью, оставленную в далекой станице.

Максим знал, что Шитов ездил в Варну, разговаривал с кем-то из советских представителей Красного Креста. По возвращении, посапывая и вздыхая, хмуро обронил:

— Так что, Мартыныч, возврата нам не будет. Гутарил я с энтим красным гражданином-товарищем. Уважливый, неплохой, видать, человек. А сказал он мне так: вы, говорит, не рядовой казак, вы урядник, вас мы проверить обязаны, так что пока погодите, ничем не могу вам помочь…

После исчезновения Шитова подъесаул Сивцов — он все еще жил в бараке, но с Максимом не разговаривал — сказал злобно, потирая руки:

— Шитов сбежал к большевикам. Небось из наших взводов ни один человек не ушел. Шитов — подчиненный хорунжего Селищева. Раз командир бегает, почему ж уряднику не дезертировать? Он небось уже к Новороссийску подплывает, так что вы его не ищите…

Но Шитова нашли на четвертые сутки. Захлестнув горло сыромятным конским поводом, он повесился на кривой, понуро склоненной над темным провальем, засыпанной снегом ольхе. Старик висел раздетый, босой. Сбоку, аккуратно сложенные, укрытые палой листвой, лежали его заплатанные штаны, мундир и новые, подбитые гвоздями добротные американские башмаки. Как видно, старый урядник решил оставить вещи однополчанам и перед смертью снял с себя все, чтоб не затруднять казаков раздеванием промерзшего трупа.