...видящий как поедаются звезды... 

- Тсс... 

Всеобщее ликование. Рев и грохот от бьющихся о воздух мертвых ладоней. На самом верху, куда смотрят, захлебываясь, тысячи выплывших из темноты, задранных голов, у самого края, свесив маленькие пластмассовые ножки сидит годовалый ребенок... плачет и со злостью плюет вниз. Руки льнут к стене, когти царапают ее, соскабливая с поверхности известь и обнажая въевшиеся друг в друга тела. Умиление и тут же взбунтовавшаяся нежность вызывают неодолимый приступ голода и тела обретают головы. Многорукие, цепкие, плетущие из себя ожившую паутину они льются наверх - туда, где еще можно насытиться. Там что-то поблескивает, что-то отражает собранный по самым темным углам свет, в точности как лужи во время дождя отражают самые темные ночи. 

Ему невыносимо чувствовать свое лицо. Огромная, оголенная голова ревет и пытается закрыться маленькими пухлыми ручками, пахнущими козьим сыром и вереском. Ожившие волны переплетенных, обглоданных рук все ближе, несут уже раскрывшиеся и воющие глотки - хлябь, вылившаяся из того, что принималось за последнее укрытие, но оказалось совершенно противоположным - поглощающее, изголодавшееся безумие. Он не в состоянии это вынести - он сдирает свое обозленное лицо как приставшую тряпку и швыряет в подбирающееся к ногам. 

Рвущееся наружу тело пылает от раскалившихся до бела крыльев, расправленных за разломанными плечами. От взмахов огонь становится только сильнее, выталкивая на самый верх и освещая то, что видеть нельзя. Но руки приобретают силу и, вцепившись в дряблое детское тело, вырывают его остатки из выхаркивающих глоток. Они неистовы. Они плюются осколками собственных резцов, рассекавших пищу. Они тянутся, горят и воют. 

Ребенок еще дышит. Сорвавший с себя лицо, он судорожно втягивает последний воздух и видно как двигаются бледные пучки носовой мышцы. Он пытается что-то сказать. Он смотрит прямо и без сожаления. Но дальше - за спину - туда, где уже ничего не может быть. Разливающий по разорванным клеткам кислород, последний глоток воздуха. Последние, отразившиеся в зрачках пылающие очертания и возвышающаяся темнота ними. 

Это единственное, что осталось - с порхающими в горящих руках бабочками, развернуться и встретиться с собственным началом. С тем, что - я. Не будущее, не прошлое и не настоящее. Невыносимое и не обретаемое - так стоит перед прыжком воздушная гимнастка, так смотрит та, ради которой испепеляется мир. Она улыбается. Она знает, что все это ей совсем ни к чему - просто так выдумана реальность. Ей светло и удобно и тень за ее спиной - как лучшая постель. Падай... Падай... Ее тело зовет к себе и нет ничего, что могло бы помешать с ней согласиться... Она свободно соскальзывает в пропасть и, падая, вслед за ней все наконец-то становится на свои места. Все наконец-то обретает свободу. 

- Я - то, что стерло себя из памяти. 

- Я - пропасть. Я - уже больше, чем ничто и никто. Никогда. Тсс... Шуршащий ветер по чужому лицу. Приятная, последняя и бесконечная прохлада падения. Никогда больше. Никогда. 

- Где ты была? 

- Теперь это уже не важно. 

- Осталось совсем немного. Потерпи. 

- Ничего. 

Умелые руки аккуратно и неторопливо накладывали шов на рану. Режущая игла прокалывала кожу, оставляя после себя кровоточащие треугольные отверстия. Рана на плече была неглубокой: пуля прошла по касательной, разорвав кожу, образовав открытый раневой канал. Зоя будто и не чувствовала боли: сидя на постели, она безучастно смотрела в окно, в котором отражалась она и «колдующий» над ней Алмаз: не отвлекаясь, он продолжал свою «кровавое дело» — зашивать рану. Неожиданно для самой себя она спросила: 

- Я тебе нравлюсь? 

Он не ответил. Молча закончил свою работу, отложил иглу на чайное блюдце, наполненное кровавыми ватными тампонами, снял медицинские перчатки. Она усмехнулась. Алмаз протянул ей сигарету и чиркнул зажигалкой. 

- Что за парень? 

- Какой парень? - удивленно спросила Зоя, всерьез не понимая, о чем он говорит. 

- Тот, на лестничной площадке. Ты его знаешь? 

- Нет, - закурив, ответила она. - Но лицо его кажется мне знакомым почему-то. - глубоко затянувшись, она задумалась. - Не знаю, может в прошлой жизни... - улыбнувшись, произнесла она. - Там много было всего... Постой... я, кажется... ну да, он со мной в поезде ехал. Такой молчаливый... За всю дорогу только и спросил про книжку... студент, наверное. 

Стоя прямо над ней, — съежившейся будто от холода, обхватившей себя руками, — он провел рукой по ее волосам и спросил: 

- Ты готова? 

- Да. - почти сразу ответила она. 

- Возьми. - он протянул ей таблетку. - Это поможет тебе уснуть. 

Она послушно проглотила белую, горькую пилюлю. 

- Ты не ответил на мой вопрос. 

Алмаз встал перед ней на колени, расстегнул молнии на ее сапогах и снял их с уставших ног Зои. Расправил постель и помог ей лечь. Укрыв ее одеялом, он сел на самый край кровати. 

- Да. - еле слышно, но твердо произнес он. 

Она улыбнулась так, будто лучшего комплимента в своей жизни и не слышала. 

- Ты останешься? - она взяла его за руку и хотела еще что-то сказать, но снотворное уже начало действовать: так и уснула — не услышав согласия, - улыбаясь и держа его за руку. 

Впервые за последнее время она не видела снов. Пугающие, более чем реальные — теперь они отступили, оставив ее растерзанный ненавистью разум в покое. Теперь она только чувствовала свое тело, лишенное всякой боли, чувствовала, что рядом кто-то есть и этот «кто-то» - бережет ее от всех мыслимых и немыслимых страхов. Впервые за все последние годы она почувствовала себя под защитой. И этого было более чем достаточно. Будто провалившись в темную бездну, там — на самом ее дне — она ощутила наконец умиротворение и покой. Никаких видений, ничего, что могло бы ее заставить встрепенуться, никого — кто мог бы ее потревожить. Может быть, это и есть ее темный, глухой и немой, но — Рай? Обессиленное тело ее, изувеченная ее душа теперь наслаждались абсолютной тишиной, всепоглощающим и таким живым мраком. 

Ей казалось, что внутри нее течет само время. Теперь его было много, много больше, чем вся ее маленькая изуродованная человеческая жизнь. Оно словно струилось по ее налившимся венам, возвращая ее хрупкому и такому смертному телу силы. Она наслаждалась. 

Когда она открыла глаза, Алмаз все так же держал ее за руку. 

- Пора... - произнес он, глядя ей в глаза. 

Зоя встала с постели, расправила волосы. Боли в плече совсем не было и только тугая бинтовая повязка напоминала о ране. Голова слегка кружилась, но совсем не от волнения, - Зоя была совершенно спокойна. 

Приняв контрастный душ, она вышла из ванной, на ходу запахнув халат. Алмаз жестом пригласил ее за стол, на котором уже остывал последний в ее жизни завтрак. Но к нему она даже не притронулась, взяв только кружку с дымящимся кофе: с ней подошла к окну и уселась на подоконник. 

- Знаешь, - заговорила она, отхлебнув горячего ароматного напитка, - это, наверное, странно... но мне даже хорошо. Она взглянула на Алмаза и, оставив кружку на подоконнике, подошла к нему. - Ну что? Давай наряжаться? Где мое «выходное платье»? 

Алмаз принес из коридора большое настенное зеркало, поставил перед ним стул — Зоя, совершенно не стесняясь своего «ночного постояльца», скинула с себя халат, оставшись перед Алмазом в одном нижнем белье. 

- Тебе не жалко, что вот такое тело через пару часов разорвется на части, м? - закусив губу, произнесла она, глядя на себя в зеркало. 

Алмаз промолчал. Достал из шкафа серый костюм-двойку и пару шелковых блузок — на выбор. 

- Хм, - усмехнулась Зоя, - костюм в стиле сошедшей с ума офисной мыши... весьма актуально сегодня, не так ли? - пыталась шутить она, надевая шелковые брюки. - Говорят, недавно какой-то съехавший с катушек клерк поубивал всех своих коллег только за то, что они считали его дерьмом. Как ты считаешь, стоили они того?