Виталик завороженно глядел на нее. Совершенно не разбираясь в цветах и всевозможных оттенках губной помады (что простительно: ведь и для большинства женщин цвет машины "голубая лагуна" - это синий и ничего более), он явственно ощущал это цвет, чувствовал его вкус, словно сейчас поцеловал эту девушку. Губы ее были совсем не "красными", но цвета барбарисового леденца, бушующего своей сладостью у него во рту. Виталик тут же покраснел от стыда, точно совершил что-то непозволительное, ожидая заслуженной пощечины за свое нахальство. Девушка, конечно, тоже заметила смутившегося молодого человека, стоящего позади нее, отраженного в витрине. Закончив "прихорашиваться", она неожиданно резко развернулась, будто приготовившись к его "лобовой" и неумолимой атаке. Русые волосы не ее голове от этого колыхнулись в сторону и, тут же успокоившись, вернулись на прежнее место, мирно заструившись березовым соком по ее покатым плечам.
Она улыбалась и, что вполне возможно, ожидала, если не уже кажущегося неизбежным знакомства, то - хотя бы - обычного приветствия, что, наконец, прекратило бы, по крайней мере, столь дурацкую остановку во времени, заполнившуюся неловким обоюдным молчанием. Но Витя молчал, вовсе не собираясь заговаривать с девушкой, хоть и понимал, что - из обычной вежливости - стоит сказать хоть что-нибудь. Время, слишком затянувшись, приняло состояние безмерности. К привычному ходу явлений абсолютных забывшуюся действительность вернула девушка: часы тотчас зашлись секундными стрелками, наверстывая упущенное, как только хорошенькие барбарисовые губки фыркнули: "Идиот!", глаза закатились, изображая крайнюю степень усталости от всякого рода "проходимцев" в своей маленькой и безумно милой, как красиво сложенный атласный бант, жизни. Эти же "часики" оглушили Виталика грохотом цокающих, спешно удаляясь, каблучков, представляя жизнь как обычный билет на предъявителя, готовый вот-вот обесцениться самым естественным - смертельным образом.
Съежившись от внезапно нахлынувшего чувства обреченности, он спешно засеменил в сторону станции метрополитена. Ноги были будто ватные и ступать по сухому и ровному асфальтовому покрытию стало так же нелегко, словно это была не пешеходная дорожка, а самый настоящий ледовый каток. Впрочем, Витя быстро пришел в себя и, спускаясь в охлажденное, посвистывающее сквозняками жерло метро, ощущал себя вполне прекрасно. Как ни странно, но обычной толкотни в это раннее, мчащееся время суток, когда все спешат по своим неотложным делам, не было: пустынно на станции, да и выкатывающиеся из темноты тоннеля и вновь в ней исчезающие вагоны электричек тоже были заполненны кое-как. Люди за небьющимися стеклами с неотвратимой надписью "Не прислоняться!" мирно дремали за книжками в мягких переплетах.
Виталик зашел в вагон, столкнувшись слегка с парнем, намертво повисшем на поручне и уснувшим до такой степени глубины сна, что слюна из его рта чувствовала себя совершенно вольготно и дотянулась уже до широкой лямки рюкзака, накинутого на плечо. Увидев свободное место рядом с пожилой женщиной, почти полностью "спрятавшейся" за огромным чемоданом на колесиках, он неспешно прошел к ней, думая, что так место займет кто-нибудь другой прежде, чем он дойдет. Но больше никого не было и он сел рядом с "чемоданной" теткой. Тетка читала. Какой-то любовно-детективный роман: кто-то там "заключил ее в жаркие объятия и жарко поцеловал". В следующем абзаце этот "кто-то" признался, что он - "быший сотрудник спецслужб", ставший киллером, так как "я не оставлю в покое этих подонков". У Виталика не осталось никаких сомнений в мучительной смерти этих самых "подонков" и в том, что "жаркие объятия", разумеется, приобретут в эпилоге характер страстного совокупления в теплых, игривых тонах какого-нибудь мальдивского пляжа.
Потеряв интерес к чужому чтению, Виталик равнодушно огляделся по сторонам, просто от скуки выискивая взглядом в попутчиках кого-нибудь с физиономией поинтересней, чем у мачо-киллера из бульварного романа. К сожалению для Виталика, "человеком с физиономией" оказался он сам: на него пристально смотрел старик, казавшийся высохшим до состояния потертой старой трости, на блестящем, стальном набалдашнике которой крест-накрест покоились его загорелые руки, покрытые татуировками, тюремное происхождение которых не вызывало никаких сомнений.
Пристальный, прожигающий взгляд, который нельзя назвать добрым. Даже приветливым. Старик смотрел и не с интересом, и не со злобой. Казалось, он будто прицеливается: так смотрят, наверное, хищники, осознающие свое превосходство, даже если оно - мнимое. "Никогда не отводи взгляд!" - вдруг вспомнил Виталик слова своего старого знакомого, умершего тому три года назад от сердечного приступа через две смены зимы и лета после последнего заключения, но успевшего перед смертью жениться и оставить после себя сына. Виталик зевнул и закрыл глаза, разыгрывая внезапный приступ сонливости: играть в "гляделки" со стариком не хотелось. С последним падением наигранно сонных век перед Витей отобразились руки бышего зэка - жилистые, сплошь в старческих пятнах, проступивших на синеве наколок.
Изображение вдруг сменилось: из памяти всплыли точно такие же руки, но уже с более молодой кожей. Они принадлежали молодому человеку лет тридцати, сидевшем на заднем сиденье наглухо затонированной "девяносто девятой", везущей только что освободившегося арестанта и случайного попутчика. Первого - домой, второго - лишь бы куда-нибудь. Попутчиком был Виталик, автостопом добиравшийся до дома, где его ждала повестка в военкомат. В то недалекое время автостоп казался ему вполне неплохим способом развеяться, тем более, перед не сулящей ничего хорошего отправкой в армию. Застряв где-то под Казанью на долгих и безумно сырых полдня он, шедший по трассе с небольшим рюкзаком за спиной, под тяжелым апрельским снегом, сопротивляясь потокам ветра, бьющих, казалось, со всех сторон, готов был сесть в какую-угодно машину, уже проклиная свою "идиотскую" затею о вольном путешествии по бесконечным дорогам России. Романтичного в дорогах России, как оказалось, очень мало, и гораздо больше - непроходимой грязи.
Сев в потертого вида российский автомонстр, Витя сразу же об этом пожалел: четверо парней в насквозь прокуренном коноплянным духом салоне, где под сиденьями, позвякивая, перекатывались уже опорожненные бутылки, выглядели так, что не оставалось никаких сомнений в их профессиональной занятости. Парни ехали явно не с симпозиума по проблемам развития русской культуры в западноевропейских странах.
Сидящий на заднем сиденье Пушкин (как его именовали "коллеги"), до поры - самый молчаливый, был занят тем, что на разложенной прямо на коленях бумаге "стриг" комочки гашиша и ловко заправлял в присобленную для курения пипетку. Виталик пытался казаться дружелюбным и исправно отвечал на все вопросы одурманенной компании.
- Слышь, есть чо послушать?
- Есть, но я не думаю, что вам понравится.
- А ты не думай, братишк. - (что, на самом деле, было больше похоже на мычание, так как рот был набит шелухой от семечек - парень умудрялся щелкать стразу целыми горстями и так же, горстями, после выплевывать в открывающееся окно. Разумеется, не все попадало "за борт", что невероятно злило разгоряченного спиртным водителя) - Ну-ка, че там сейчас популярно у прогрессивной молодежи?
Виталик протянул диск группы "КиШ" - единственное, что могло, на его взгляд, сойти за музыку в этой компании (ему показалось, если дать послушать "Limp Bizkit" - парни точно сочтут его врагом народа и применят высшую меру в лучших традициях господства мирового пролетариата). Минуты три парни вдумчиво слушали о леснике, приготовившем и угостившем мясом собственной жены своих гостей. Потом водитель, не снимая ноги с газа, повернулся к заднему сиденью, почти наполовину перегнувшись через спинку своего вальяжно откинутого сиденья, одним вдохом втянул в себя все содержимое пипетки, и немного подержав дым в легких, выдохнув в лицо Виталику, спросил:
