— Оставляю их на попечение Империи, господин полковник. Я желал бы лишь одного — вернуться в Геллерон к прерванной мною работе. Она сейчас находится в завершающей стадии, и агенты нуждаются в моем руководстве.

Латвок взглянул на занимающего трон человека.

— Видите ли, майор… у нас есть виды на ваше будущее. Генерал Рейнер находит, что вы можете послужить образцом для офицеров Рекефа.

Тальрик вытянулся: генералы Рекефа обычно нигде не показывались в открытую, кроме как при дворе.

— Господин генерал…

— В зарубежном отделе вы работали безупречно, майор, — продолжал полковник (генерал в это время сверлил Тальрика взглядом), — но ваши таланты могут принести пользу и во внутреннем ведомстве. Империю должно охранять как от внешнего, так и от внутреннего врага.

Это было больше чем повышением: внутренний отдел, старшая и более почтенная ветвь Рекефа, подчинялся исключительно императору — его офицеры никого и ничего не боялись (не считая своих коллег, шепнула крамольная мысль).

Зато их боялись все поголовно. Ни один армейский офицер не мог быть уверен, что сослуживец не напишет донос на его неосторожные слова или раб не подслушает его пьяных бредней. Каждый военный, от рядового до генерала, чувствовал, что око Рекефа устремлено ему в спину, каждый мог исчезнуть бесследно в любой момент.

Значит, дело Ультера было задумано как испытание? Тальрика натравили на старого ментора, чтобы посмотреть, как он справится — и он сдал экзамен.

— Это большая честь, но мой план в Геллероне…

— Может быть завершен кем-то другим. Обдумайте это, майор.

Офицер внутреннего отдела подобен хирургу, безжалостно отсекающему пораженный орган ради спасения всего тела. Каждый день Тальрика станет таким же, как прошлая ночь — и можно не сомневаться, что однажды ему поручат дело Аагена или еще какого-нибудь друга былых времен.

— Я поступлю так, как мне прикажет Империя. — Следующие слова, которые он собирался произнести, могли с большой долей вероятности обеспечить ему судьбу Ультера. — Но если это только предложение, а не приказ, я предпочел бы ответить отказом. Я дорожу своей работой и боюсь, что без меня она закончится неуспешно.

Латвок и генерал обменялись долгим взглядом. Тальрик попытался разгадать его смысл, но так и не смог.

— Хорошо, майор. Вы свободны, — сказал наконец полковник, и Тальрик вышел, по-прежнему теряясь в догадках.

31

Еще до рассвета Минну, как солнечный луч, облетела весть о побеге Кимены и смерти Борова. Эти два события, по мнению всех горожан, были связаны напрямую.

В штаб-квартиру Хизеса потянулись связные из других подпольных ячеек — как союзники, так и противники. Они шли к Кимене, единственному человеку, способному объединить их. Ультер, тоже понимавший, что она такая одна, не отважился поднять руку на Деву города: он подпал под ее влияние точно так же, как и все миннцы.

Хизес переходил от одних к другим, пожимая руки, — Таниса видела, что всего приветливее он встречает старых врагов.

Чи думала какую-то свою думу, а Сальма, несмотря на шум и суету, все еще спал. Почти все время в плену, как сказала Чи, он провел связанным и не мог как следует отдохнуть. Представив себе, как он со скрученными за спиной руками всю ночь караулил Чи, Таниса встала и подошла к нему.

Она всегда гордилась собственной независимостью и полагалась только на свои силы. Жизнь, как выяснилось теперь, попросту не вынуждала ее полагаться на кого-то еще. Взять их отношения с Сальмой: он постоянно дразнил ее, а она злилась из-за того, что так и не сумела его охмурить. А Чи? Что уж там отрицать: приятно быть красивее и ловчее своей сестры, которую природа наделила серьезным характером и золотым сердцем.

Лишь когда у нее забрали обоих, Таниса поняла всю меру своей к ним любви. У нее словно часть души отняли вместе с ними. Глядя на спящего Сальму, она видела лицо, которое он никогда не показывал миру. Сон омолодил его лет на пять — а она-то всегда думала, что Сальма старше ее. Отведя темную прядь с его лба, Таниса мысленно пожелала, чтобы ему приснилась свобода.

Она не слышала, как подошел Тизамон, но вдруг почувствовала его у себя за спиной. Мрачен, как обычно — становится ли он другим, когда спит?

— Нам надо поговорить… если ты не против.

Таниса не понимала толком, какие у них теперь отношения. Поединок в подземных туннелях сломал стену между ними, но Тизамон все еще исследовал открывшийся ему новый мир.

Она прошла за ним в уголок, где он разостлал свои одеяла.

— Ты кое-что от меня утаиваешь, — сказал Тизамон и улыбнулся угрюмо, видя ее недоумение. — Ты всем удалась в Атриссу: и красотой, и умом, и бойцовским талантом… но и мое в тебе тоже есть.

— Ты про Наследие? Оно у меня целиком арахнидское. Я не умею летать, и шпор у меня тоже нет.

Его улыбка стала почти веселой.

— Разве Наследие проявляется только наружно? Разве твое сердце не ликует, когда ты бьешься, когда чуешь кровь, когда клинок звенит о клинок?

Эти слова обрушились на нее, как удар.

— Нет!

— Не спорь. Я видел, как ты дерешься. Стойка у тебя арахнидская, но спасает тебя Наследие моей расы — потому ты до сих пор и жива.

Она вспомнила, как стояла в доме Стенвольда над убитым ею злодеем, как дралась с осоидами и бандитами в Геллероне, как пробивала себе дорогу к Сальме и Чи. Подобрать мотив всему этому было нетрудно: самозащита, спасение друзей, уплата долгов — но ее сердце загоралось всякий раз, как она обнажала шпагу, и в жилы ей словно вливали яд. Безумие, овладевавшее ею тогда, делало ее быстрой, смелой, свирепой и помогало убивать с легкостью прожженного игрока, тасующего колоду.

За ее арахнидским лицом таилась мантидская наследственность со своей жаждой крови, верностью клятве, с древними традициями и неувядающей памятью.

Сначала Танисе показалось, что у нее внутри обнаружился рак, но во взгляде Тизамона была гордость — и это чувство тут же прошло.

— Этот клинок тебе не подходит, — заметил он (Таниса позаимствовала у миннцев местный короткий меч, тяжелый и неизящный).

— Все лучше, чем ничего.

Тизамон опустился на колени рядом со своим походным мешком, призвав ее жестом к тому же. Танису пробрала дрожь. Еще не все барьеры рухнули между ними — остался этот, последний.

— Ты уже знаешь, что мы с твоей матерью должны были встретиться в этом городе, — начал он, стараясь не смотреть ей в глаза. — Оба мы лишь недавно узнали, отчего эта встреча так и не состоялась. — Шпоры на руках Тизамона гнулись при каждом жесте. — Между тем я тогда собирался… хотел сделать что-нибудь, что связало бы нас друг с другом. Пожениться мы не могли. У нас это священный обряд: меня скорее убили бы, чем позволили жениться на арахнидке — а у них принято многомужество. Я хотел как-то выразить ей, что она для меня значит. Говорить я, как ты могла заметить, не мастер, поэтому припас ей подарок. — Рука Тизамона задержалась над мешком. — И не смог его выбросить, даже когда она не пришла. Таскал его с собой и каждый раз, уходя, вешал у себя над кроватью — все надеялся, что какой-нибудь вор избавит меня от него. Но этого не случилось. Теперь в этом городе оказалась ты, ее копия, моя кровь… и меч у тебя сломался. Я знаю, ты не веришь в судьбу. — Он впервые посмотрел ей в глаза.

— Нет, не верю.

— Ты выросла у жуканов, среди машин и малопонятных тебе идей. Ты пытаешься думать, как они, но твоя кровь препятствует этому. Мы, мантиды, верим в судьбу и во многое такое, чему жуканы не учат, — и твоя родня со стороны матери тоже верит. Вот она, наша с тобой судьба.

С этими словами он извлек из мешка шпагу в зеленых переливчатых ножнах, окованных не бронзой, как сперва показалось Танисе, а старым золотом. Клинок был короче, чем ее прежний, но тяжелее — она сразу ощутила это, приняв его обеими руками от Тизамона. Гарда, где темная сталь сочеталась с позолотой и зеленой эмалью, изображала не то переплетенные листья, не то надкрылья — Таниса не могла оторвать глаз от ее извивов.