Теперь Елизавета так же далека от благости, как Берег Слоновой Кости от членства в Евросоюзе.
Она раздавлена и при этом злится.
Злится на себя – за то, что не сумела произвести на Женщину-Цунами должного впечатления. Злится на свои неухоженные ногти, на бездарные, неопределенного цвета волосы; на свою круглую физиономию («по циркулю», как любят подтрунивать Пирог и Шалимар); на такие же круглые глаза – вот бы всучить их какой-нибудь птице из отряда веслоногих, а взамен получить другие.
Миндалевидные, о да!
Глаза актрисы Кэтрин Зэты-Джонс и все остальное, принадлежащее ей. Лицо и части тела, да нет – все тело целиком, а старого, помешанного на пластических операциях мужа Майкла она может оставить при себе. Неплохо бы и самой стать Кэтрин, какой она была в возрасте семнадцати лет, что тогда сказала бы Женщина-Цунами? Не важно что, но она уж точно не слиняла бы под смехотворным предлогом. Она бы осталась.
Надолго.
И они славно бы поговорили. Они говорили бы без перерыва час, а то и два, и три – с дальним прицелом на торжественное вселение Елизаветы в небесные чертоги мегапродюсерши. Пятнадцати минут оказалось бы достаточно, чтобы понять: Елизавета-Кэтрин не только красавица, но и умница. У нее на все есть свое собственное мнение, гнуснейшие слова-паразиты «типа» и «как бы» никогда не оскверняли ее уст; она в курсе кино- и музыкальных новинок, при этом предпочтение отдается эмбиенту и lo-fi-ланжу; она прочла всего изданного на русском Переса-Реверте и теперь подбирается к Кафке. Нет, нет: с Кафкой она покончила еще в седьмом классе, а теперь штудирует Гюнтера Грасса на языке оригинала. Занимается ли она спортом? – еще бы! Она просто жить не может без экстрима, скалолазание и прыжки с парашютом летом, сноуборд и горные лыжи зимой, о-о-о!
Почему все совершенно не так?!
Почему она корова, толстая жаба, с сомнительным знанием искаженного немецкого и с вечной проблемой поиска колготок, которые можно без особых энергетических затрат натянуть на бедра? Почему, почему?!
И почему она до сих пор с ослиным упрямством и малопонятной отстраненностью называет Женщиной-Цунами ту, кто на самом деле является ее матерью? Это по меньшей мере смешно.
Но Елизавете вовсе не хочется смеяться, ее сердце разбито. Еще бы, родная мать (богиня, о которой можно только мечтать) отказалась от нее: много лет назад в первый раз, а сегодня – во второй. Всё яснее ясного, Елизавета просто не понравилась ей, вызвала откровенную неприязнь своим затрапезным толстомясым видом. Ведь наверняка рекламная красотка надеялась совсем на другое, к тому же старый негодяй Карлуша, гореть ему в аду, обнадежил: «твоя дочь красива, как бог».
Красива, как же! – отстой, полный отстой!!!
С таким отстоем стыдно показаться на людях, его не возьмешь на модный показ и на вечеринку в честь усыновления Анджелиной Джоли очередного темнокожего младенца. В продвинутых галереях и дорогих бутиках ему тоже не место, да и что там может прикупить себе отстой? Разве что носки со стразами и обруч для волос, остальное на него просто не налезет. Отстой не представишь врагам и уж тем более друзьям, не стоит давать им лишний повод позлорадствовать.
Логика Женщины-Цунами вполне объяснима, но от этого Елизавете не становится легче.
Она даже начинает подумывать о смерти: самоубийство – вот самый подходящий выход из положения.
Можно сигануть из окна, а лучше – с крыши; можно повеситься в скверике рядом с домом; можно выжрать целую упаковку Карлушиного снотворного, предварительно запихав таблетасики в торт «Санчо Панса» и совместив таким образом приятное с полезным; можно, в конце концов, броситься с моста. В каждом из способов ухода есть свои недостатки и свои преимущества, константа же одна – Елизавета. Вернее, Елизаветино тело, непрезентабельное само по себе. И вряд ли смерть сделает его более привлекательным. Смерть, как и жизнь, идет совсем другим людям.
Совсем-совсем другим.
А если прибавить сюда патологоанатомов и вообразить, какие шуточки они будут отпускать в морге по поводу новопреставленной Е. К. Гейнзе… Если прибавить сюда старого негодяя фатера, который и месяца не протянет после ее гипотетического самоубийства… Нет, со смертью придется повременить. Хотя бы до того времени, пока Елизавета в одно прекрасное утро не восстанет ото сна Кэтрин Зэтой-Джонс (какой она была в возрасте семнадцати лет).
Три ха-ха. Если Елизавета перевоплотится в Кэтрин – зачем тогда умирать?
– Блюмхен!.. Блюмхен!.. Лизанька!..
Голос Карлуши, слабый и жалобный, едва доносится сквозь метель, а еще это архаичное русское «Лизанька»! Так Карлуша называет Елизавету лишь в экстраординарных случаях. Последний по времени относится к позапрошлому лету, когда он вкручивал лампочку в туалете и его долбануло током. Елизавета измучилась до крайности, пытаясь оказать помощь престарелому капризуле и, отчаявшись, даже припугнула его реанимобилем с бригадой врачей-беспредельщиков: они-де приедут в течение ближайших десяти минут и увезут страдальца в НИИ скорой помощи им. Джанелидзе. А уж там Карлуша на своей шкуре испытает все прелести бесплатной медицины! Как ни странно, после этого заявления здоровье умирающего резко пошло на поправку, и он потребовал водки – дабы окончательно и бесповоротно «заземлиться».
– Ты симулянт, Карлуша, – помнится, сказала тогда отцу Елизавета. – Симулянт и нытик.
Вот и сейчас он наверняка симулирует сердечный приступ, стараясь хотя бы таким способом снять с себя ответственность за сегодняшний вечер.
А если не симулирует? Если ему и правда плохо?
Елизавета обернулась. Карлуша стоял, прислонившись к фонарному столбу, и держался рукой за сердце. Голова его была запрокинута вверх, к беспокойным небесам, а на неподвижное лицо все падал и падал снег. Нужно-таки отдать должное Карлуше: его способность выстраивать утонченные театральные мизансцены в плохо приспособленных для этого местах потрясает.
Прямо актер театра Кабуки, меланхолично подумала не чуждая искусствоведческих реминисценций Елизавета, Итикава Дандзюро Одиннадцатый в роли куртизанки Оно-но Комати, скорбящей о безвременной кончине своего возлюбленного.
– Блюмхен! – еще раз с надрывом прокричал Карлуша, скосив глаза на дочь.
Она вовсе не собиралась откликаться и уж тем более подходить к отцу близко (на данный момент он нисколько этого не заслуживает, старый негодяй!), но… после пятнадцатисекундной пробежки самым удивительным образом оказалась рядом с ним.
– Что еще случилось?
– Помираю… Помираю, Лизанька!
– Не чуди.
– Ох, плохо мне… Сердце прихватило. Сейчас кончусь.
– Не кончишься.
– И валидол с собой не взял… Валидолу бы мне сейчас… Корвалольчику капель сорок…
– Да ты же, кроме водки, отродясь ничего не пил!
Услышав пассаж про водку, Карлуша, вопреки обыкновению, и ухом не повел. Неужто и в самом деле помирает?
– Аккордеон ни в коем случае не продавай, не тобой куплен. Завещаю его внукам. И марки с монетами тоже. И проверь лотерейные билеты, они в книжном шкафу лежат. В Шиллере, третий том. Розыгрыш в следующую субботу… Вдруг нам миллион обломится – будет на что меня похоронить…
– Предлагаешь весь миллион вбухать в твое погребение? Мавзолей на могиле возвести из каррарского мрамора?
– Никаких мавзолеев! Никаких могил, все равно ты за ней ухаживать не будешь… Только кремация. Исключительно!
– Это еще что за блажь? Кремация! – Абсурдность разговора не только не смущала, но и удивительным образом подзадоривала Елизавету. – Ты же хотел могилу и чтоб она утопала в цветах!
– Хотел, а теперь передумал. Кремируешь меня, а урну доставишь в Кельнский собор. Поднимешься на смотровую площадку и развеешь прах над любимейшим городом Карла Гейнзе, над его колыбелью. Только так моя душа воссоединится с прародиной и найдет покой… Ты все поняла насчет Кельна?
– Угу. Поняла.
– И не вздумай избавиться от праха в другом месте! Пообещай мне, что сделаешь так, как я сказал… Обещаешь?
