Впрочем, Елизавете все же посчастливилось унюхать запах «дольче вита». Это произошло месяцев за шесть до окончания школы, в депрессивном питерском декабре, когда приближение Нового года легко спутать с приближением Апокалипсиса. Настроения в доме тоже царили апокалиптические, особенно после телефонного звонка, раздавшегося около полуночи. Ничего необычного в нем не было, Карлуше звонили и позже, и много позже, а могли позвонить и в пять утра, дабы срочно заткнуть дыру, образовавшуюся в музыкальном сопровождении чьих-либо свадеб или похорон. Но этот звонок был особенным и напрочь выбил Карлушу из колеи. Едва сняв трубку и услышав на ее противоположном конце чей-то голос, он изменился в лице. Затем заслонил мембрану рукой и почему-то метнулся в ванную, плотно прикрыл за собой дверь и пустил воду.

На обычную прелюдию к свадебно-похоронному дивертисменту grandioso это не походило никак.

«Началось, – тотчас подумала Елизавета. – Объявились родственники, слава те, Господи!»

Следующие десять минут она простояла у двери, пытаясь (хотя бы приблизительно) уловить нить разговора, – тщетно. Монотонный шум воды свел на нет все попытки проникновения в Карлушину тайну, но и в нем при желании можно было найти положительную сторону.

Солнечную сторону.

На солнечной стороне расположен вполне себе живописный водопад, а у его подножия – маленькое озерцо с кувшинками, водяными лилиями и цветущими лотосами. Но и это еще не вся красота, не главная красота! Главная красота заключена в дереве, что растет у самой воды: том самом генеалогическом древе рассеянного по свету семейства Гейнзе. До сих пор оно было скрыто от внутреннего взора Елизаветы, но теперь вдруг предстало во всей своей мощи: необъятный ствол, крепкие нижние ветви и подпирающие облака верхние. Дерево цвело и плодоносило одновременно – и этот ботанический нонсенс не вызывал у Елизаветы никакого протеста. Как не вызывали протеста гроздья бриллиантов, парикмахеров и чистильщиков аквариумов, свисающие с ветвей. Как не вызывали протеста прогулочные яхты, личные самолеты, не менее личные вертолеты и дорогие автомобили – они курсировали по стволу, не сталкиваясь и не мешая друг другу.

«Не исключено, что замок Дракулы, форт Байярд и часть португальской Коимбры тоже принадлежат нам», – решила про себя Елизавета и тут же получила ощутимый удар по лбу – это Карлуша настежь распахнул дверь их королевской (3 на 1,5 метра) ванной комнаты.

– Подслушивала? – вяло поинтересовался он у дочери.

– Пыталась. Но все равно ни черта не услышала. Кто звонил-то?

– Никто.

– Никто?

– Не важно кто, – нехотя уточнил Карлуша. – Я еще не рассказывал тебе, что в детстве был членом гитлерюгенда?

Ну вот, приплыли. Еще и гитлерюгенд!..

– Нет, про гитлерюгенд ты и словом не обмолвился. Гитлерюгенд – это впечатляет. А что, звонили из организационного комитета? Приглашают на встречу ветеранов движения, проходящую подпольно, в третьей стране? В Аргентине, да?..

– Неужели ты не понимаешь, блюмхен, что над такими вещами шутить нельзя?..

Выцветшие от долгой жизни глаза Карлуши подернулись слезами раскаяния, и это должно было означать: он сожалеет. О преступлениях против человечности, к которым, в силу национальной принадлежности, был опосредованно причастен. О своих роковых заблуждениях и ложно понятых ценностях. Маленький потешный немец – один из миллионов маленьких потешных немцев: из них готовили приправленное расовой теорией пушечное мясо, а они, бедняжки, и знать ничего не знали, ведать не ведали. За старческими слезами Карлуши стояла трагедия целого народа, она никого не могла оставить равнодушным.

Никого, кроме Елизаветы, уж она-то хорошо изучила своего разлюбезного папульку, своего фатера. Все это – театральщина, цыганочка с выходом, Шекспир в провинциальном исполнении. Ясно как божий день: Карлуша придумал историю про гитлерюгенд только что. Но зачем? Наверняка чтобы отвлечь внимание дочери от телефонного звонка. А он интересовал Елизавету все больше.

– Кто же все-таки звонил?

– Ну ладно… Я скажу. Звонил один человек. Он еще хуже нациста. Хуже немецкой овчарки.

– Он тебе угрожает? – переполошилась Елизавета.

– Не то чтобы… Он не угрожает, нет… Скажи, любишь ли ты меня, мой блюмхен?

– Ну что за глупости! Конечно, люблю.

– Нам ведь совсем неплохо вдвоем, правда?

– Нам просто великолепно!

– Несмотря на то что я иногда бываю не очень хорошим отцом?

– Чушь! Ты замечательный отец! Все девчонки мне завидуют.

– Девчонки?

– Ну да. Из класса. Мои подруги.

Сказанное Елизаветой было по меньшей мере художественным преувеличением: ни Пирогу, ни Шалимару и в голову бы не пришло завидовать семейной идиллии Елизаветы Гейнзе. Карлуша был старым. Старость сама по себе – не такой уж большой недостаток (хотя и недостаток). Старость в исполнении Шона Коннери или Жака Ширака – вообще подарок судьбы, а как иначе, если тебя окружают почет, слава, приличный капиталец, биографы, папарацци, кардиологи, диетологи, хирурги-пластики, а также толпы поклонников и соратников по борьбе. Старость в исполнении Карлуши была просто старостью, к тому же – не слишком удачливой. Карлушу в принципе можно было причислить к неудачникам, но в этом он не признавался даже самому себе – «все в порядке, блюмхен, мы движемся в нужном направлении и придем к счастливому будущему, разве у тебя есть сомнения?».

Если сомнения и возникали, Елизавета гнала их прочь. Иначе, от полного отсутствия перспектив, только и оставалось, что сунуть голову в петлю. А делать этого Елизавета не хотела, она хотела жить вечно, в полном соответствии с традициями семейства Гейнзе. И потом – выказать хоть малейшее недовольство существующим положением вещей означало бы расстроить Карлушу, а это повлечет за собой скачок давления, бешеную тахикардию, приступ ревмокардита с одышкой и повышением температуры – ведь Карлуша все-таки не мальчик.

– …А что, у твоих подруг проблемы с отцами?

– Не то чтобы проблемы… Просто отсутствие взаимопонимания.

– Но ведь у нас все по-другому?

– У нас – совет да любовь, полное проникновение друг в друга и сердца наши бьются в унисон.

Произнеся это, Елизавета заключила отца в объятия и крепко расцеловала в обе щеки. Карлуша ответил ей прочувствованным поцелуем в лоб, что тоже соответствовало раз и навсегда заведенному ритуалу. А после поцелуя непременно должен последовать беглый экзамен по немецкому.

– Теперь скажи, как на языке твоих предков будет звучать выражение «в унисон».

– Einstimmig, – бодро ответила Елизавета.

– Все верно, блюмхен. Ты меня очень радуешь.

– А ты меня. Нашу любимую, да?

– Конечно.

– А потом ты расскажешь мне про этот ужасный гитлерюгенд.

– Возможно… Возможно, что и расскажу.

– И про человека, который звонил тебе.

– Не знаю…

В последовавшем затем «Полете шмеля» Карлуша два раза сбился с такта – это было непостижимо, невероятно и только укрепило Елизавету в мысли: им с отцом угрожает какая-то опасность. Ощущение совсем новое и жутко неприятное, ничего общего не имеющее с ее обычными, всегда расслабленными и благостными ощущениями и мечтами. Как вести себя перед лицом надвигающейся беды, Елизавета не знала, но на всякий случай усилила рацион питания, включив в него большое количество зелени, мясных полуфабрикатов и рыбных блюд. Елизавета стала еще более ласковой с Карлушей и терпеливо, до самого конца выслушивала его пьяные ночные бредни (раньше она тихо линяла в свою комнату, едва лишь они начинались). Лейтмотив нынешних бредней сводился к одному: Карлуша не позволит отнять его блюмхен, кто бы на него ни покушался!

– А кто-то покушается? – каждый раз интересовалась Елизавета.

– Есть такие люди. Омерзительные, гнусные. Люди без сердца, без чести и совести. Но нас ведь никто не разлучит, правда?

– Конечно, правда. Идем спать.

Спать Карлуша не соглашался, снова и снова приникая к аккордеону: мелодии, выпархивающие из-под его рук, носили все больше минорный характер, а когда он перешел на Шопена, Елизавета не выдержала.