«Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурь…» Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурь о духоте, клонящей в сон меня. И яви ни в одном глазу. Мне трудно дышать тобою, лжецом таким. Но солнце ест глаза, словно оно — дым от иного огня, который будет гореть и уже горит. Оно наклоняет мой взгляд в предлежащий прах, словно оно — споткнуться страх, словно оно — стыд. 1988 «Счастлив говорящий своему горю…»
Счастлив говорящий своему горю, раскрывая издалека объятья: подойди ко мне, мы с тобою братья, радостно рыданью твоему вторю. Сторонится мое и глаза прячет, а в мои не смотрит, будто их нету. Чем тебя я вижу? И нет ответа, только тех и слышит, кто и сам плачет. Сентябрь 1989 «Слабая какая перепонка делит…» Слабая какая перепонка делит разведенный спирт и теплый вечер, то гримасничает, то чепуху мелет. Чем же ей потом оправдаться? Нечем. Всё потом, потом — кто поставил в судьи бедному сейчас невинное после? Стыд заискивает перед тем, что будет, будто чище спирт будет завтра розлит. Август 1990 У метро — Посмотри, не мелькнуло ли да в как всегда опоздавших глазах? — Нет, там карий закат, иногда светло-карий же страх. — Дай пройти ее тихим слезам, фразам, паузам, пережидай, как не тех, поднимавшихся там, пропускал, пропускай. — Но пока оно не раздалось и пока я не встретился с ним, от не тех, от молчанья, от слез разве я отличим? — Оттого-то с нее не своди, словно с лестницы, пристальных глаз: не блеснет ли оно посреди снизу хлынувших нас? — Ты как будто имеешь в виду, что и клятва клянется придти в сердце пообещавшей приду около девяти. — Для меня и для медлящих клятв нету этого сердца милей: так прилежнее, жалобней взгляд: с ними свидимся с ней. — Но привыкнув к навеки, к навек, им и жизнь проволынить не жаль: мил — не мил, что для них человек, вздохи или печаль? — Ждать и жить — это только предлог для отвода неведомо чьих, чтобы ты не спускать с нее мог глаз невечных своих. Сентябрь 1990 О What is This Sound (из Уистана Одена) — Что это за звук, за дробь рассыпная гремит в долине так рано, рано? — Просто солдаты идут, дорогая, бьют барабаны. — Что это за свет, так больно сверкая, вспыхивает всё ярче, ярче? — Просто штыки блестят, дорогая, блестят на марше. — Смотри: одна колонна, вторая — зачем собралось их так много, так много? — Просто ученья идут, дорогая, а может — тревога. — Зачем они взяли дорогой другою, слышишь: шаги их всё четче, четче? — Наверно, приказ. Почему, дорогая, ты шепчешь Отче! — Они поворачивают, забирая к доктору в дом, правда же, правда? — Нет: ведь не ранен никто, дорогая, из их отряда. — Им нужен священник, я догадалась, именно он — я права ли, права ли? — Нет: ведь они и его, дорогая, дом миновали. — Значит, к соседу, живущему с края нашего сада, нашего сада! — Нет: они входят уже, дорогая, в нашу ограду. — Куда ты? Останься со мной, умоляю, клятву нарушить нельзя ведь, нельзя ведь! — Я клялся любить тебя, дорогая, но должен оставить. К дверям подходят, замок сломали, по коридору скрипит кирза, половицы гнутся под сапогами, горят глаза. «Холодно и людно. Сказав прощай…» Холодно и людно. Сказав прощай, некуда уйти. Перемена поз — вот и вся разлука. Перенимай призрака привычку глядеть без слез (все равно невидимых, лей — не лей) в те глаза, где сам он не отражен: только лица чужих и живых людей, неподвижный поезд, скользкий перрон. Сентябрь 1990 «За рекою делают шоколад…» 1 За рекою делают шоколад. На реке начинается ледоход. И мы ждем от реки, но пока не идет не троллейбус, но призрак его пустой — свет безлюдный, бесплотный, летящий вперед под мотора вой и под грохот рекламных лат. Нам не холодно, жди себе, стой. Небо синее, и фонари горят. 2 Каждой новой минуты как призрака ждать, для него одного наводить марафет, пудрить светом лицо — плохо держится свет, а без этого грима ты неотличим не от множества лиц, но от прожитых лет, словно звезды далеких и легких как дым. 3 Но от сладкого дыма, от славы небес, как от книги, на миг подыми заглядевшиеся глаза: как звезда ни сияй, как завод ни дыми, у всего есть край: золотой ли обрез или облака полоса. 4 Отвернувшись от свадеб чужих и могил, не дождавшись развязки, я встал и увидел огромную комнату, зал, стены, стены, Москву и спросил: где тот свет, что страницы всегда освещал, где тот ветер, что их шевелил? 5 Поздно спрашивать: каждый бывал освещен и распахнут на правильном сне для расширенных, точно зеницы, минут, невредимых, как дым или сон: прилетают, блестят, обещанье берут: помни, помни (прощай) обо мне. 1992 |
