Хейл угадал их желание и поспешил прочь из главного цеха, оскальзываясь на влажных от пара решетках, которые играли роль перекрытий между этажами. Уже на самом выходе он прокричал, сбиваясь на кашель:

— А как я пойму, что это ее вещи?

Бригадир не потрудился даже отвести глаз от системы клапанов, где толстая красная стрелка подрагивала между синим и желтым сектором. Он просто бросил в ответ:

— Поймете.

Хейл вернулся к служебному входу, в комнату, где работники станции хранили личные вещи, и сразу же понял, что имел в виду бригадир. В глаза ему бросилась полка, помеченная фамилией Брайар… точнее, таков был изначальный замысел. На узком пространстве доски одна процарапанная надпись спорила с другой, и так далее до полной неясности.

На полке лежала пара перчаток. Он хотел было осмотреть их, но выяснилось, что они прилипли к дереву.

Привстав на цыпочки, биограф разглядел застывшую лужицу краски, превратившуюся в нечто вроде клея. Тогда он оставил перчатки в покое и пошарил рукой за ними, надеясь отыскать какие-нибудь свидетельства из жизни Брайар, благо краска высохла. И выгреб из дальних углов ячейки осиротевшую линзу от защитных очков, порванный ремень от сумки и конверт с именем Брайар — совершенно пустой.

Ничего больше не обнаружив, Хейл опустился на каблуки. Какое-то время он постукивал костяшкой пальца по своему ремню — так легче думалось, однако ничего нового ему в голову не пришло. Это означало, что его запас идей окончательно иссяк. Где бы сейчас ни пропадала Брайар Уилкс-Блю, исчезла она неожиданно. Она ни с кем не попрощалась, не сообщила на работе об увольнении, не собрала вещи и ни словом не обмолвилась о своих планах.

Ее сына тоже нигде не было.

Тогда Хейл решил в последний раз наведаться к ней на порог. Даже если никого нет дома, могут сыскаться признаки, что кто-то там побывал, — хозяева или посторонние. На худой конец, поблизости может околачиваться кто-нибудь из дружков Иезекииля. А в самом крайнем случае можно позаглядывать в пару окошек и еще больше укрепиться в очевидном выводе: куда бы ни направилась Брайар Уилкс-Блю, она уже не вернется.

Хейл Куортер взял блокнот под мышку, взобрался в седло и начал долгое путешествие вдоль приливной полосы, плетясь на лошади по раскисшим улочкам Окраины, все ближе подбираясь к кварталу, где упокоился на дворике за собственным домом Мейнард Уилкс. Час был еще ранний, и ненавязчиво моросящий дождь не особо угнетал. Солнечные лучи вяло пробивались сквозь щели между тучами, вывернутыми наизнанку тенями ложась на лошадку Хейла и тележную колею, прорезанную в мягком грунте. В спину биографу дул ветер, студеный, но не такой кусачий, как в иные дни, и бумаги его почти не намокли.

Ко времени, когда он очутился у дома Уилксов, день пошел на убыль, и начало темнеть раньше положенного, как и всегда в эту пору года. Выше по улице мальчишки зажигали фонари — пенни за штуку. Этого освещения хватило, чтобы дом предстал перед Хейлом во всем своем покинутом великолепии.

Строение было приземистое и серое, как и все в округе. Стены уродовали дождевые потеки цвета Гнили; тот же узор, словно бы вытравленный кислотой, виднелся и на окнах.

Входная дверь была закрыта, но не заперта — это Хейл уже выяснил. Он взялся за ручку, но вдруг застыл.

Вместо того чтобы зайти, он заглянул в ближайшее окно. Ничего не увидев, вернулся к двери. Влажная ладонь легла на холодную металлическую ручку. Он провернул ее наполовину, в сотый раз передумал и отпустил.

Дождь припустил сильнее, стал налетать порывами, вонзая Хейлу в уши ледяные иголки. На крыльце особо не укроешься, тем более надолго. Он крепко прижал к себе блокнот на кожаных застежках, защищавших бумагу от дождя, и мысли его вновь свернули к незапертой двери.

Усевшись спиной к ней, подальше от дождевых струй, он положил блокнот на колени. Ветер трепал кроны деревьев, окруживших ветхий домишко, пелена дождя опускалась и поднималась, как театральный занавес.

Хейл Куортер послюнявил перо кончиком языка и принялся писать.

Полагаю, фабула «Костотряса» не оставляет сомнений, что перед вами литературный вымысел. С другой стороны, мне всегда доставляло удовольствие сдабривать свои романы точными деталями: местной историей и достопримечательностями, и этот не стал исключением. Тем не менее позвольте вас немного задержать и заверить: я полностью отдаю себе отчет в том, что в данной книге самым прискорбным и бесцеремонным образом обошлась с историческими, географическими и техническими реалиями.

Мотивы мои столь же просты, сколь и корыстны: мне понадобился Сиэтл образца 1863 года, заселенный значительно гуще, чем реальный город той поры. Соответственно, как разъясняется в первой главе, я устроила золотую лихорадку и открыла Клондайк на несколько десятилетий раньше срока, и численность жителей, таким образом, возросла в геометрической прогрессии. В свете вышеизложенного, когда я говорю о тысячах трухляков и целых районах, подвергшихся эвакуации и изоляции, я отталкиваюсь от цифры в сорок тысяч душ, а не от пяти тысяч, которые даровала мне скупая история.

Кроме того, как вы уже, несомненно, заметили, дорогие краеведы, я обошла вниманием несколько поворотных моментов в развитии Сиэтла: пожар 1889 года, уничтоживший большую часть города, и землеройные работы 1897-го, положившие конец холму Денни-Хилл. Поскольку оба этих события имели место спустя солидное время после событий моей книги (кои датируются 1880 годом), у меня был широкий простор для фантазии, когда я набрасывала свою версию Пайонир-сквер и близлежащих кварталов.

Для справочных целей я использовала городскую карту 1884 года от издательства «Сэнборн», что позволило в самых общих, приблизительных чертах воссоздать картину местности, но, видят небеса, временами меня уводило в сторону.

Ergo.[26]

Если допустить, что основное население города сформировалось намного раньше, то не будет посягательством на здравый смысл и предположение, что некоторые из исторических зданий Сиэтла вошли в строй еще в 1860-х, до появления стены.

Такова была моя логика, и я от нее не отступала.

Поэтому нет нужды засыпать меня электронными письмами с любезными пояснениями, что строительство вокзала Кинг-стрит началось лишь в 1904 году, Башни Смита — в 1909-м, а Коммершл-авеню на самом деле зовется Первой авеню. Факты мне известны, и каждое отклонение от них не случайно.

Как бы то ни было, спасибо вам за чтение и за то, что на несколько сотен страниц отложили свое недоверие в сторонку. Прекрасно понимаю, вся эта история — одна сплошная натяжка. Но, если честно, не для того ли и придуман стимпанк?