- Мы заплатим, господа мужики. Мы хорошо заплатим,- попытался соблазнить мужиков деньгами Павел Юрьевич. Но мужики  отводили в сторону глаза, упрямо твердя о предстоящей пахоте и своем не  желании томить лошадей дальней дорогой перед предстоящей работой.- Извиняй барин. Пахота нонче. -

   -А вот Коськин.  Ежели...- Послышался из-за обтянутых зипунами спин, чей то робкий голос. - Коськин небось согласится. Деньгу страсть как любит. - Согласится Коськин!- радуясь, загомонили на перебой мужики. - Хозяин справный. И кони у него, чисто звери. Да и деньгу страсть любит.. - Жил Коськин в просторном пятистенке, глядящем на улицу четырьмя остекленными окнами окруженном глухим высоким забором

 -Эй, хозяин! – Проревел , уже отошедший от испуга Афонька взявший добровольно на

   себя роль проводника. - Открывай хозяин! Баре тута, до твоей милости пожаловали! После нескольких увесистых пинков , с  боку  от  массивных ворот робко пискнув, приоткрылась калитка и в образовавшуюся щель выглянуло морщинистое, словно печеное яблоко, старушечье лицо. Цепкие глаза в один миг оббежали улицу с хрюкающей в луже свиньёй. Скользнули по лицам господ и остановились на Афоньке. - Чего орешь, дьявол !- прошамкала злобно старуха.-Митрий - то Алексеич прилег тольки..-

   Открывай , карга! - не обращая внимания на недовольство старухи проревел вновь Афонька.- Не видишь что ль? Баре тут припожаловали, до Митрия Алексеевича.- Калитка приоткрылась чуть шире пропуская во двор господ. - Ходят тут всякие, в ворота зубенят. Ни днем, ни ночью покою нету благодетелю нашему, злобно воркотнула старуха, захлопнув калитку перед самым Афонькиным носом, совсем уже было собравшимся осчастливить своим присутствием благодетеля Коськина. Сам Коськин, не высокий плотный мужик с заметно  выпирающим из под синей косоворотки пузцом, недовольно глянул на стоящих у крыльца господ и буркнул не приветливо: чего надо?-

   Узнав, что господам нужны лошади, нахмурился и отрывисто бросил, - Нету лошадей нонче. На дальних пастбищах они, к пахоте готовиться надо-

   Мы заплатим - предупредил Павел Юрьевич Коськина. - Знамо заплатите - хмыкнул с высокого крыльца мужик. - Однако лошадей томить не хочу. Дорога дальняя. А тут пахота..- - Мы хорошо заплатим.,- заторопился Павел Юрьевич страшась непоколебимости мужика, мы золотом заплатим.-

   -Ну коли так уж,- нехотя позволил уговорить себя Коськин.-Коли по золотому за день пути положите то тогда и говорить будем. А чтоб так, ни.- До Алексинской, ближайшей казачьей станицы, было, по словам Коськина, три, а то и все четыре дня пути..

   -Значит три золотых, - подитожил Павел Юрьевич. - Нет четыре, заупрямился мужик.

   -Четыре и все тут. А там глянем, что и как получится. Да и корма нонче дорогие.-

   Почуял Коськин, всем своим мужицким нутром почуял сговорчивость господ.

   -Четыре и деньги вперед.-

   -Хорошо - поспешил согласиться Павел Юрьевич. - Только деньги поделим. Два золотых сейчас и два, когда в станицу приедем. - Вынув из кошелька деньги, заметил Павел Юрьевич и понял, что не хватит у мужика сил отказаться от золота. И не хватило. Уже через час с  небольшим тройка сильных, степных коней вынесла на дорогу, легкий, на мягком рессорном ходу экипаж. Кинулись из под копыт коней  испуганно  кудахчущие  куры. Взметнулась золотистым облачком взбитая колесами пыль. И исчезла тройка. Затерялась навсегда в бескрайних степях придонья. Словно и не было её.

   ----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------- Детство Свое Малютка помнил смутно. Да и было ли что помнить? Шумные базары, да серый цвет подвальных стен и такие же серые и худосочные лица товарищей беспризорников, освещенные тусклым светом свечного огарка. А вместо колыбельной мышиный писк и возня в темных углах. И еще холод. Промозглый всепроникающий холод. И еще запомнилась Малютке страшная кривая улыбка Каледы. Калёда считался хозяином подвала и вечером, когда вернувшиеся в подвал с улицы беспризорники, поделив добычу, разбредались по своим углам, появлялся в окружении своих дружков с неизменной улыбкой на лице. И каждый ночующий в подвале должен был отдать половину полученной при дележке добычи. На языке беспризорников это называлось платой за спальные места.   Отказывающихся  платить, жестоко избивали каледины дружки и выгоняли из подвала на улицу. Досталось однажды и Малютке. Уж слишком мала была хлебная  горбушка, доставшаяся ему при дележе добычи и исчезла раньше, чем Каледа подошел к нему. - Сожрал ?, - спросил Каледа склоняясь над кучей грязных лохмотьев служивших Малютке и постелью и одеждой. Малютку Каледа бил сам. Знал он, что не способен малыш дать сдачи. Постоять за себя. Но шло время. Из худосочного заморыша превратился Малютка в рослого широкоплечего парня с тяжелыми, не знающими жалости кулаками и жестким взглядом темно - серых глаз навечно поселившейся в них волчьей настороженностью. В не добрый час сошлись их пути- дороги с Каледой. - Помнишь? - Коротко спросил его Малютка, глядя остановившимися глазами в бегающие испуганно заплывшие Каледины глаза, когда, поздно вечером  они с дружками  ввалились  в уютный каледин домик. Выла истошно жена Каледы, когда дружки Малютки, сорвав с неё платье, завалили её на кровать и принялись насиловать по очереди на глазах привязанного к этой же кровати Каледы. Но и этого Малютке было мало. Та боль еще не была отомщена. Еще звучал в ушах его зловещий голос. Еще стояла перед его глазами зловещая каледина физиономия. И тогда  его взгляд остановился на испуганно  выглядывающей  из под  стола  девочке лет семи. Каледа  затравлено хрипел и плевался  кровавой  пеной глядя, как издеваются над  его женой  дружки Малютки. Но когда увидел перед собой качающееся на веревке, дергающееся тельце своей дочери, со страшно запрокинутой на бок светловолосой головкой, вдруг дико захохотал, глядя на своих истязателей безумными глазами. С этой страшной ночи, словно что-то сломалось в душе Малютки. Он уже не мог уйти из ограбленной им квартиры или дома не насладившись  воплями и стонами  застигнутых им в врасплох жертв. Их предсмертные вопли, стоны и хрипы волшебной музыкой звучали в его ушах. А страдания и муки несчастных не утоляли, а только разжигали в его душе не уносимое, дьявольское пламя. Тщетно рыскала по городу полиция, надеясь, напасть на след дерзкой банды. Но Малютке везло. Рыцари ночи бесследно исчезали с места происшествия раньше, чем туда успевала прибыть полиция, не редко оставляя после себя стынущие в лужах крови, обезображенные изуверскими пытками трупы, при виде которых даже у видавших виды полицейских стыла в жилах кровь. Но всему приходит конец. Пришел конец и малюткинскому везению. Двух его сообщников настигли пули полицейских обложивших банду, словно охотники стаю волков. Еще троих Малютка пристрелил сам, когда понял, что влипли они на этот раз крепко и живыми им отсюда не уйти. Расправившись, таким образом, с сообщниками, Малютка с поднятыми руками вышел к полицейским. Эту помощь, равно как и добровольную сдачу в руки полицейских, суд учел и принимая во внимание молодость подсудимого и тронутые горькой историей его детства, вынес щадящий приговор. Через три года Малютка вновь на свободе. Но не долго. Удача покинула его. Приговор суда на этот раз был суров. И пришлось бы ему провести на каторге провести свои лучшие годы. Да грянул семнадцатый год. Не выдержав бешеного напора буйных февральских ветров, рухнул царский трон в России. Вчерашние слуги царя великой страны, прозрев вдруг и признав в помазаннике божием сатрапа и обвинив его во всех грехах, поражениях и несчастиях отреклись от него и нацепив себе на грудь алые банты, вышли на, ставшие вдруг тесными, улицы Петрограда, хмелея от хлынувшего на них нового и упиваясь звучанием новых слов - Свобода! Революция! Республика! - потребовали от него отречения от престола. Одна из таких колонн, обдуваемая пьяным, февральским ветром, вломилась в ворота тюрьмы, где в числе подобных ему, ждал отправки в места отдаленные, вновь осужденный Малютка. Словно мощная штормовая волна хлынула она на тесный, обнесенный высокой, каменной стеной двор тюрьмы, разметав жиденькую цепочку охранников попытавшихся преградить ей, путь и, обычно погруженные в строгую тишину тюремные коридоры, огласились вдруг торжествующими воплями и топотом множества ног. - Братья! Свобода! Равенство! Революция!- С жалобным скрипом распахнулись двери и в камеру ворвались возбужденные, разгоряченные люди.