Оба сидели, устремив глаза в объектив, словно заглядывали в грядущие дни, которым предстояло наполниться копанием картофеля, варкой еловой древесины (для получения целлюлозы), во всяком случае, это касалось Фердинанда, который какое-то время своей жизни обязательно должен был отсидеть за рулем «Харли-Дэвидсона», первое время — с коляской, так что изображенной здесь паре предстояли поездки на «Харли-Дэвидсоне», в том числе в Амрайн, где Фердинанду всякий раз приходилось вставать позади дома и, глядя на вишни во фруктовом саду, высказывать свое мнение об облике вишневых деревьев. Далее ему предстояло сравнительно рано умереть, оставив Гизелу одну на десятилетия, ту самую Гизелу, которая, как и Баур, сначала поехала в Нойенбург вместе с Иоганной, чтобы принять участие в прощании с Филиппом, вынужденным провести последние годы своей жизни без голоса, с дыркой в шее, через которую он дышал и через которую вынужден был время от времени чистить свою трахею.
Слева от столика сидела мать Баура. Она выглядела моложаво, и на коленях у нее лежала белая роза. На ней было платье длиной до щиколоток. На груди красовался букетик.
По другую сторону столика восседала мать Фердинанда. Ее тоже обеспечили розой. Шею украшала нитка жемчуга.
Рядом с ней стоял Баур, положив правую руку на спинку ее белого стула. На нем были короткие штанишки, высокие ботинки на шнуровке, полосатая рубашка с широким отложным воротничком апаш а-ля Шиллер. Ему было на вид лет пять. Напротив него стоял Филипп. Левую руку он положил на спинку стула своей матери, на нем были короткие штанишки, рубашка с воротничком апаш.
В заднем ряду стояли (слева направо): Юлия (одета в белое, с букетом роз), папаша Баур (с усами, стрижка ежиком), новобрачные, Иоганна (примерно в том возрасте, когда она исполняла роль Родины), Бенно, гимнаст-виртуоз (у открытого окна, обрамленного драпировкой).
Такие семейные фотографии складируются в ящиках, а тем временем снаружи идет своим ходом история, на поля приходят весны, лета, уж не говоря о зимах, покрывающих мохнатым инеем проволочные сетки курятников.
Слышались сигналы рожков, гром литавр.
Я взял в руки лежавший сверху журнал. Свечи по-прежнему горели. Я сел, стал смотреть на красные угли. Даже сейчас слышны были крики, гудение, барабанный бой. Шел третий час ночи.
На обложке журнала был изображен атакующий медведь, на обороте слева — скачки, справа — танки, вертолеты, над ними флаг с серпом и молотом.
Я стал листать журнал. Советы уже вовсю осваивали Африку, посылали свой вооруженный флот во все страны мира и, проникнув на Кубу, поставили свой сапог на порог Южной Америки…
Стал листать дальше, наткнулся на фотографию в полный разворот листа: танк, вид сверху. Что не удалось казакам, того достиг Кремль с помощью своих танков: они заняли Афганистан.
«Мы говорим, что дальше нам не прорваться, и все-таки прорываемся, а потом любой сосед мирится с нашими завоеваниями». (Из русского журнала «Вестник Европы» за 1870 год.)
На Западе канцелярии и иностранные представительства осиротели, политики и чиновники давно покинули столицы, когда в сочельник первые из 350 транспортных самолетов приземлились на аэродромах Кабула и Баграма. 28 декабря Кабул надежно захвачен советскими войсками. Днем позже начинается наземная операция. Одна мотострелковая дивизия отправляется на северо-западную границу к Кандагару, другая прорывается прямо в Кабул. Ровно в момент начала нового десятилетия тиски сомкнулись; советские войска стояли на Хайберском перевале, захватив ворота в Пакистан и Индию…
Дальше в журнале я обнаружил карту: передвижение русских к Персидскому заливу обозначено было пятью стрелками. На одной из следующих страниц была фотография кадетов. Кто это, интересно: советские кадеты или кадеты царских времен? Фото, сделанное в московском Суворовском военном училище, на первый взгляд затрудняло ответ. Помпезные портьеры вполне могли относиться к XIX веку, так же как и традиционная форма, которую до сих пор носят будущие военные кадры в Советском Союзе. Под историческим полотном с изображением фельдмаршала М. И. Кутузова, героя освободительных войн против Наполеона, будущие офицеры поглощают завтрак. Распорядок дня, изобилующий строгой муштрой, позволяет им познакомиться с новейшими техническими методами ведения войны и с идеологическим арсеналом «Армии мира», которая в последние три десятилетия то и дело вторгается на чужую территорию.
Самая большая сложность — обладать знанием того, когда пора что-либо прекращать, сказал Горчаков (1798–1883).
Угли все больше и больше покрывались пеплом. Свечи почти догорели, звуки карнавала стихли. Я дремал.
Листая журнал дальше, я наткнулся на конное изображение царя, который держал икону перед отрядом коленопреклоненных офицеров. О Боге вспоминали всегда, как только Святая Русь завершала свои войны. Сегодня кремлевские властители дурят мир замаскированным экспансионизмом с совсем другой идеологической подоплекой. Еще году в 1900 один изобретательный педант подсчитал, что Российская империя на протяжении веков ежедневно увеличивалась на 90 квадратных километров. Дальше в журнале шло цветное изображение какой-то битвы.
Россия всегда оставалась для своих соседей внушающим страх безрассудным колоссом. И все же нет прямой преемственности между Петром Первым, Екатериной Второй, Сталиным и Брежневым. Связь прерывалась, русский империализм как в прошлом, так и сейчас подвержен колебаниям.
То, что историк восточных стран Райнхард Виттрам говорил в свое время о царской империи, похоже, до сих пор остается в силе: русская внешняя политика на всем пространстве России — от Дальнего Востока до Балтийского моря — строится на базе одной и той же имперской традиции, одновременно следуя различным сиюминутным потребностям, насыщенная традицией и свободная до произвола.
Пугающий призрак большой медведицы — или медведя.
Я смотрел на кучку золы.
Потом вернулся к портрету фельдмаршала Кутузова, которого представлял себе раньше более грубым, по-крестьянски, более усталым, но главное — он казался мне старше.
Свечи погасли.
Я лег в постель. Засыпая, я видел себя в автобусе, который едет по горной дороге на острове Эльба; видел дом, где жил Наполеон в изгнании; некоторое время удерживал перед глазами этот дом, озаренный ускользающим светом; вдыхал запах земли; видел, как желтизна испанского дрока смешивается с голубизной неба. Потом я заснул… Во сне мне вместе с другими солдатами предстояло взобраться по отвесному снежному склону, колонной по одному. Ослепительно солнечная погода. К острову Крит причалил парусник. Отдан приказ грузиться на корабль. Снежный мост рухнул. Во время падения стало ясно, что далеко внизу — освободившаяся от снега Зимментальская долина.
Меня разбудило давление мочевого пузыря. Я пошел за дом, в сливовую рощу, заодно посмотрел на Большую Медведицу, удивляясь тишине, которая царила над Амрайном, только что праздновавшим карнавал. Я подумал о том, как счастлив был князь Андрей, когда он наконец узнал такое небо. Все ничтожно, все ложь и обман, кроме этого неба. Нет ничего, ничего, кроме него самого. Но и это ничто. Нет ничего, кроме тишины и покоя.
Я услышал топот лошадей, голоса. Наполеон скакал по полю брани, осматривая убитых и раненых. Вплотную перед князем он остановился и сказал: «Какая прекрасная смерть!»
Я снова видел Большую Медведицу.
Было пронзительно ясное утро. Из Амрайна доносился звон колокола. Я подумал, что это один из пяти колоколов, звонивших во время похорон Анны. Стоя у открытого окна, я разглядывал бывший луг торговца яйцами, на котором не далее как вчера днем видел Наполеона, смотревшего в подзорную трубу за Неман, в русские степи, в середине которых он предполагал обнаружить Москву. Вдалеке между двумя домами виднелся дальний лес позади долины, над которой, когда дул фён, по утверждению Баура, возвышались Альпы.
Я представил себе этот просторный луг ранним летом, как он сиял тогда, размышляя попутно об Иоахиме Шварце, который фактически свел на нет восточную желтизну лугового разноцветья, все время направляя своих золотарей удобрять участок торговца.
