— Почему Незамун? — спросил главный советник. — Он ведь всегда сопровождал ее.

Ищейка ухмыльнулся:

— Я сам спросил себя о том же, почтенный Парахотеп. Тем не менее я спросил также и его. Мне показалось, что я не ошибся: Незамун испугался. Конечно, он остался по вполне понятным причинам: он слишком стар для дальних путешествий, да к тому же царица приказала ему оставаться здесь, чтобы заниматься ее делами. Я даже обыскал комнату Незамуна, но не нашел ничего подозрительного… за одним исключением. На кожаной сетке его кровати, в ногах, я нашел следы того, что там прятали, возможно, ручную пилу.

— Однако ты постарался! Ты полагаешь, что он сам мог бы?..

Ищейка протестующее поднял руку:

— Только легкое подозрение. Преступник должен был в ту ночь спрятать где-то пилу, а на сетке кровати Незамуна есть несколько прорезанных мест, которые выглядят не так, как если бы пила лежала там долго. Я, конечно, могу ошибаться, след, вероятно, фальшивый, но, тем не менее, мы не должны спускать глаз с этого человека.

Главный советник и от других ищеек получил подобные доклады. Набрались шесть или восемь подозреваемых, с которых следовало не спускать глаз. Парахотеп не рассчитывал на то, что дело разъяснится быстро, однако он поклялся найти преступника, даже если для этого потребуются годы.

Для Незамуна наступили плохие времена. Его надежда убить Мерире и этим исключить одного из претендентов на престол не сбылась. Мальчик лежал со сломанным бедром в постели, однако он выздоравливал. А смерть Монту не имела для его госпожи ни малейшего значения. Однако он осмелился на то, чтобы обрисовать для Изис-Неферт некоторые преимущества создавшегося положения и ожидал награды за труды.

Изис-Неферт выслушала его доклад. На ее суровом, желчном лице не дрогнул ни один мускул.

— Это все? — фыркнула она недовольно. — Искалеченный Мерире и мертвый Монту. Ты бы лучше подружился с новой супругой, потому что она сейчас в фаворе и за несколько дней добилась того, чего мне не удалось за много лет: окончательно лишила власти крестьянскую дочку, а может быть, даже выжила ее из Пер-Рамзеса.

Изис-Неферт, конечно, была прекрасно осведомлена о том, как обстоят дела при дворе. Нефертари, надувшись, удалилась в Мемфис, все кружилось вокруг Мерит-Анта, намерения которой Изис-Неферт раскусила еще до того, как алчная хеттиянка была представлена ей. Эта бестия ловко разыгрывала скромницу, более низкую по положению, но Изис-Неферт не попалась на эту удочку. Сначала можно использовать ее как орудие против Нефертари, а потом Изис-Неферт сама позаботится об этой пышногрудой шлюхе. Никакого чуда, что царю она понравилась, думала бывшая храмовая танцовщица, потому что в Нефертари по существу ничего не было. Изис-Неферт, как и прежде, была убеждена, что эта крестьянская дочка привязала к себе фараона какими-то колдовскими штучками. Дурака Незамуна, конечно, жаль. Все, что он ни предпринимал, ему не удавалось, и он еще ожидал, что станет верховным жрецом Амона. С этим в любом случае было покончено, потому что царь недавно назначил верховного жреца, а ей самой придется присмотреть себе нового управителя двора.

Незамун страдал, оказавшись в столь невыгодном положении, которое усугублялось тем, что при дворе кто-то шпионил за ним. Ему донесли, что какой-то человек, которого никто не знал, долгое время находился в его покоях; другие задавали ему странные вопросы. Так, во дворе его остановил какой-то мелкий писец и вдруг внезапно без всякого основания спросил у него:

— Ты не мог бы сейчас достать пилу?

Незамуна пот прошиб от страха, и он подумал: «Ну теперь конец, они меня обнаружили». От страха он не произнес ни слова, тогда писец быстро сказал:

— Извини, я тебя перепутал. Ты так похож на одного человека… Извини, пожалуйста, что я тебя так напугал.

Незамун тотчас должен был прилечь, и несколько часов его мысли кружились вокруг этого странного вопроса. Почему тот человек спросил о пиле именно его? Он писец, у его пояса висели пузырьки с чернилами и связки тростниковых перьев. Для чего ему нужна была пила? В сотый раз Незамун прокручивал в голове события той ночи, чтобы понять, не совершил ли он какую-либо ошибку. После работы с колесницей он выбросил обе пилы в реку, однако лишь в предрассветных сумерках, потому что иначе не мог бы найти дорогу. Даже если кто-то наблюдал за ним, невозможно было различить, какой предмет он швырнул в воду. Это могла быть обглоданная кость или корка от дыни. Так бы он и ответил, если бы кто-нибудь задал ему подобный вопрос.

Незамун больше не находил покоя. Его госпожа, казалось, не замечала своего управителя. Она не спрашивала у него совета, она исключила его из своей жизни. А потом ему предстояло узнать, что фараон за его спиной назначил другого верховным жрецом храма Амона в Пер-Рамзесе. Однако это задело его гораздо меньше, чем жрец-чтец ожидал, потому что он чувствовал, что его жизнь теперь под угрозой, и не знал даже, откуда исходит эта опасность.

Незамун начал терять в весе. Статуя в гробнице, которую он велел изготовить, изображала полного мужчину с почти женской грудью и толстыми жировыми складками вокруг живота. Это с давних времен было знаком того, что изображаемому в жизни повезло и что на том свете ничего не изменится. Однако Незамун все менее походил на свою статую в Вечном Жилище. Его жирные щеки обвисли, живот исчез, и вместе с тем исчез как человек прежний жрец-чтец Незамун. Честолюбие, гордость, себялюбие, бесцеремонность — все растворилось под грузом безымянного страха. Он дошел уже почти до того, чтобы признаться Парахотепу в своем преступлении, — покаяние в обмен на прощение. Однако для покушавшегося на жизнь члена царской семьи не было пощады, тут не помогли бы никакие мольбы и уловки. Незамун знал это, и теперь им двигала только одна забота: он должен добраться невредимым до своего Вечного Жилища, и скоро он понял, что для этого ему остается только один путь.

Теперь, когда Пиай закончил свое главное творение, работу всей жизни, он внезапно почувствовал, насколько он измотан. Он вставал по утрам, чувствуя боль в спине. Он ходил по палубе взад и вперед, преодолевая судороги в бедрах, и его правая рука иногда так слабела, что он не мог удержать даже бокала с водой. При этом он наслаждался путешествием на ладье, как никогда. Прежнее нетерпение, жажда деятельности отошли от него, он мог часами сидеть у борта и смотреть на темную плодородную землю, на которой уже появлялась нежная молодая зелень всходов. Пальмы слегка наклоняли свои гордые раскидистые кроны, если их касался порыв ветра, потому что царицам деревьев не пристало делать слишком глубокие поклоны. К северу полоска плодородной земли становилась все более широкой, и пустыня отступала иногда так далеко, что можно было подумать, будто ты уже в Дельте.

У Такки было полным-полно вопросов, но она точно чувствовала, когда у Пиайя была охота ей отвечать, а когда он хотел, чтобы его оставили в покое. Она не забыла того, что он ответил на замечание старшего команды, когда они взошли на борт. Было в обычае, что на больших ладьях господа оставались на палубе и там же отдыхали ночью, в то время как слуги в душных нижних помещениях сторожили багаж и должны были спать там же. Когда старший хотел указать Такке проход под палубу, Пиай сказал:

— Это не служанка, а моя жена. Она останется со мной.

Такка почувствовала, что было бы неверным что-либо сказать на это, ибо обычная благодарность была бы неуместна. Она без слов оценила подарок и воздала за него Пиайю особым вниманием. Он назвал ее супругой, и она окружила его заботой, как верная и преданная хозяйка и жена.

Пиай почувствовал это и подумал: «Как просто общаться с этой девушкой, все идет само по себе. Она не принцесса, у которой высокие запросы. Она подчиняется, играет роль, предписанную жизнью, и делает это с полной отдачей и радостью. Сложности бывают у тех, кто хочет вырваться из своего круга, как ты, Пиай. Ты как Единственный друг фараона мог бы получить в жены любую египетскую девушку, но ты предпочел соблазнить первенца Благого Бога, осквернить священную кровь дочери Солнца».