Тайна чуть не раскрылась накануне отъезда Якоба. Стоял ясный день, небо расчистилось впервые за несколько недель, и Руксандра объявила, что собирается выбивать ковры. Элеонора посмотрела, как тетя один за другим выносит в сад бесконечные рулоны, взяла табурет и пошла в кладовую проверить тамошние запасы. Чего там только не было: копченое мясо, круги сыра, громоздящиеся один на другом, разнообразные соленья, варенья, сушеные фрукты и огромный фруктовый пирог. Вполне достаточно, чтобы не умереть с голоду целый месяц. В конце концов Элеонора решила, что возьмет банку ежевичного варенья и кусок соленой трески. Она уже сняла банку с полки и тянулась за рыбой, когда в дверном проеме показалась чья-то тень.

– Решила полакомиться вареньем?

От неожиданности Элеонора выпустила банку из рук. На полу среди осколков стекла варенье растекалось, как раздавленный слизень.

– Пока я работала в саду, ты решила перекусить булкой с вареньем? Это же была последняя банка ежевичного варенья, разве ты не знала?

Пока Руксандра отчитывала ее, Элеонора слезла со стула и опустила голову в знак смущения. Ее поймали с поличным, но Руксандра даже не заподозрила, что она собиралась делать с вареньем, а это было самое главное.

– Простите, тетя Руксандра, – сказала она. По ее губам пробежала легкая улыбка, но она сдержалась. – Я проголодалась.

– Придется поголодать до обеда. Убери-ка тут, и смотри, чтобы я тебя больше не видела у кладовой.

На ужин Руксандра приготовила любимые осенние блюда Якоба: курицу в сливовом соусе, тыквенный суп и яблочный пирог. От волнения Элеонора едва прикоснулась к еде, хотя и была голодна. Меньше чем через полдня корабль унесет ее в Стамбул. Ком подкатывал к горлу, когда она слушала, как Руксандра обсуждает с отцом последние подробности: когда прибудет повозка, время отправления парохода, доставили ли венецианскую парчу, кто будет его сосед по каюте. А между тем в голове Элеоноры проносились образы Стамбула вперемешку с обрывками ее плана и мыслями о том, что может пойти не так.

После ужина, во время которого она почти ничего не съела, Элеонора сказалась больной и попросила позволения пойти к себе. Отец пообещал заглянуть к ней, когда закончит последние приготовления. Он сдержал слово.

– Элли, – позвал он, просовывая голову в дверь, – ты не спишь?

Она перекатилась на бок и моргнула. Она не спала, но решила, что лучше будет притвориться спящей. На отце был серый шерстяной костюм, который он обычно носил, но сегодня костюм выглядел свежеотпаренным, отцовские усы были подстрижены, а в голосе чувствовалось нетерпение.

– Вот, принес тебе, – сказал он и поставил тарелку с пирогом на комод. – Если проголодаешься. Ты почти не ела за ужином.

Элеонора почувствовала, как у нее заурчало в животе – будто рядом с легкими начиналось извержение вулкана.

– Спасибо, папочка.

– Я уезжаю завтра, – сказал он и коснулся ее лба, – зашел попрощаться, чтобы не будить тебя утром.

Элеонора посмотрела на отца, который склонился над кроватью. Свет из приоткрытой двери золотил его волосы. На секунду ей показалось, что сейчас он скажет ей что-то, но он не сказал.

– Я буду скучать по тебе, Элли.

– А я по тебе, папочка.

На его глазах показались слезы, и он резко повернулся к двери:

– Спокойной ночи.

Мысль о том, что она обманывает отца, грызла Элеонору, но она знала, что так оно будет лучше. Придет время, и она покинет свое укрытие на стамбульском пароходе (но лишь тогда, когда будет слишком поздно поворачивать назад), и отец обнимет ее и скажет ей спасибо. Она точно знала, что скажет. «Песочные часы» научили ее по крайней мере одному: что бы ты ни делал, всегда следуй зову своего сердца. Разве госпожа Ионеско не повторяла все время, что нет «более глубокой мудрости, чем зов сердца»? На секундочку она задумалась, не входят ли слова госпожи Ионеско в противоречие с тем, что говорит госпожа Холверт, но решила, что нет. Ведь они обе призывали читателя заглянуть в собственное сердце и делать то, что оно им подсказывало, причем без всякой оглядки.

Прошло много томительных часов, прежде чем она решила, что отец и Руксандра наверняка заснули. Тогда она выскользнула из кровати, бесшумно переоделась и пошла к сундукам, стоявшим у входной двери. С усилием открыла замок и подняла крышку. Как и следовало ожидать, сундук был доверху набит коврами. Она обхватила большой лиловый хереке[2] обеими руками, уперлась ногами в стенку сундука, потянула изо всех сил и вытащила ковер на пол. При этом она старалась двигаться как можно тише. Потом быстро перетащила ковер к себе в комнату, с усилием взгромоздила на кровать и со всех сторон подоткнула одеялом. После этого отступила назад и осмотрела дело своих рук. Можно было бы и лучше, но должно сработать.

Уже на пороге Элеонора помедлила, обводя комнату прощальным взглядом. Вот ее комод, кровать, пятый том «Песочных часов» на столике у кровати. На секунду ей захотелось взять книгу с собой, но места в сундуке не было. Она довольствовалась тем, что открыла книгу и вынула деревянную закладку, которую нашла в четвертом томе. С мешком припасов на плече Элеонора прокралась обратно в гостиную и свернулась калачиком в знававшем лучшие дни сундуке, почти доверху набитом коврами, которыми ее отец собирался торговать в Стамбуле.

Преподобный Джеймс Мюлер оперся ногой о край кровати и нагнулся, чтобы завязать шнурки. Кролик прыг, кролик скок, завязался наш шнурок. Ему было около сорока, мир знал его как выдающегося ученого и просветителя, но все же он мурлыкал песенку, которую запомнил тридцать с лишним лет назад. Вспомнилась статья о влиянии музыки на память или… нет, исследование детских привычек великих людей. Очередная статья, которую у него не нашлось времени написать. Он стряхнул пушинку с носка туфли, выпрямился и одернул пиджак. Согласно расписанию, сегодня они ненадолго остановятся в Констанце взять на борт несколько пассажиров, а карточка на дверях каюты сообщала, что среди них будет и его новый сосед, господин Якоб Коэн. Еврей, без сомнения, но преподобный не имел ничего против. В Нью-Хейвене ему довелось близко узнать многих евреев, хотя трудно ожидать, что этот господин Коэн окажется выпускником Йельского университета. Мюлер похлопал по нагрудному карману в поисках сигареты, оглядел каюту, убедился, что не оставил ничего компрометирующего на виду, и прошел на палубу.

День был по-зимнему яркий, холодный, хотя довольно приятный. Запах горящего угля смешивался с ароматом сосны, в доках царила обычная суета. Вереница портовых грузчиков перетаскивала сундуки из повозки на борт судна. Слезы и пожелания доброго пути сменились возмущенными криками возницы, разглядевшего полученную плату. Кроме доков, Констанца напоминала о себе только двумя холмами да парой дюжин серых домов из камня, гнездившихся по периметру ничем не примечательной площади. Джеймс глубоко вдохнул, вынул сигарету из кармана пиджака и прикурил не без некоторого изящества. Констанца не так уж и ужасна, если ты никогда не знал ничего лучшего. Климат тут довольно приятный, и, если он не ошибался, город сыграл, кажется, довольно важную роль когда-то во времена Римской империи. Преподобный затянулся и стряхнул пепел, прежде чем вспомнить: ну да, ведь Овидий провел здесь несчастливые годы на склоне жизни и ведь было у этого городишки еще другое название – Томы. «Последний приют на окраине мира» – так он называл Констанцу. И ничем иным она и не могла быть для этой нежной, тонкой души, оказавшейся в изгнании.

Преподобный Мюлер докурил сигарету и посмотрел на необычную птицу, которая сидела на перилах совсем близко от него. Она походила на удода, хотя такого необычного оперения преподобному никогда не приходилось встречать: удод был светло-пурпурный, с яркими белыми полосками на крыльях и грудке. Удоды не слишком-то дружелюбны, но эта птица просто не отводила от него взгляда, можно было подумать, что она требует чего-то. В ответ преподобный уставился на пурпурное пятно над тонким заостренным клювом, но птица почти сразу же перелетела к двум другим, что притулились на крыше повозки, которая ждала очереди на разгрузку. Джеймс выкинул окурок в воду и облокотился на деревянный поручень, наблюдая за тем, как грузчики под присмотром плотного мужчины с густой черной бородой вытаскивали сундуки из повозки. Торговец, без сомнения. Похоже, еврей. Якоб Коэн? А может, какой другой еврей. Когда последний сундук был благополучно погружен на пароход, бородач взошел на палубу, а удоды полетели к холму.