Прошлое как будто перестало для нее существовать. Все, что осталось от него — нежность к мальчику, возлюбленному ее юности. Доктор и Джордж вспоминались, как дурной сон. Они исчезли из ее жизни и с ними все чувства, добрые и злые, нежные и горькие, которые они когда-то вызывали в ее душе. Старая, скрюченная болезнью, пахнущая чесноком француженка, Джон, славный преданный друг, работа по дому — вот что теперь составляло содержание ее жизни.

Она и внешне изменилась. Исчезла яркая красота молодости, которой она раньше так гордилась и которая привлекала мужские взоры. Здоровый румянец, алость губ, блеск глаз — все исчезло. На всем облике теперь лежала печать хрупкости, болезненности. И самое поразительное было то, что Зельду это ничуть не трогало.

А в доме было над чем потрудиться: грязь во всех комнатах — невообразимая; мебель, шторы, занавеси нуждались в ремонте; полотенца, одеяла, простыни — ветхи и все в дырах; крыша во многих местах протекала.

Мадам Буланже знала обо всем этом и, прикованная к своему креслу, кипятилась и тревожилась, не имея возможности что-нибудь сделать сама. Зельда старалась изо всех сил, чтобы угодить старой хозяйке, и мало-помалу ей удалось установить какое-то подобие порядка и благоустройства в запущенном доме. Мадам часто жаловалась и ворчала, но это не смущало Зельду. Она любила старую женщину, охотно ходила за ней и спокойно переносила ее капризы. По вечерам приходил Джон, но теперь уже Зельда готовила шоколад и гренки и накрывала на стол.

Ее глубоко трогал этот слонообразный мужчина, с поэтической душой артиста, любивший ее такой терпеливой и застенчивой любовью и желавший только одного: чтобы она позволила ему служить ей и терпела его присутствие. Добрый, честный, кроткий, он как-то не находил себе места в жизни…

Зельда скоро открыла его секрет. Занятие Джона состояло в том, что он разрисовывал посуду, карточки для парадных обедов и приемов, рождественские поздравительные открытки. Работы его были очень недурны, но он ужасно стыдился своего занятия. Чаще всего он рисовал по фарфору — на вазах, чашках, тарелках, на пивных кружках появлялись хорошенькие обезьянки, написанные в теплых, коричневых тонах, толстые веселые монахи с розовыми лицами и кубком в руке, яркие розы; когда же он работал с хрусталем, то на флаконах для духов, рюмках и графинах возникали золотые узоры и тонкие рисунки. Все это Джон делал, запершись в своей комнате, а потом относил готовую работу в своем черном чемодане комиссионщику, который сбывал все эти вещи. Комиссионщик, конечно же, наживался, а Джон, получая от него маленькие авансы, всегда был у него в долгу и не решался обратиться к другому. Так что заработок его работа давала небольшой.

Холода миновали, появились первые признаки весны. Зельда и не заметила, как прошла зима. Во дворе за окном с решеткой, перед которым всегда сидела мадам Буланже, рос какой-то куст, он тянулся к небу своими черными обнаженными сучьями. Однажды утром, выглянув в окно, Зельда вдруг заметила, что куст выглядит как-то по-новому.

— Поглядите, мадам, — воскликнула она, — что такое случилось с нашим кустом?

Француженка медленно, с трудом повернулась в кресле и презрительно фыркнула:

— Это — весна, глупая! Апрель на дворе. Скоро настанут по-настоящему теплые дни.

— Апрель? Уже! — Широко раскрытыми тазами Зельда смотрела на зеленые почки, на ветки куста, уже не черные, а коричневато-красные, налитые соком… В первый раз заметила, как не по-зимнему голубеет небо, как ярко светит солнце. Канарейки мадам заливались в клетках, а внизу, на камнях двора, суетились воробьи.

В дверь громко постучали.

— Это я — Миранда, мисс Марш. Пришла какая-то дама снимать комнату.

Зельда подождала, пока шаги горничной затихнут на лестнице.

— Вот это мне только и осталось, — сказала она мамаше Буланже. — Миранда делает все сама. Эта девушка — чудо. Не знаю, почему бы вам не увеличить ей жалованье и не возложить на нее и эту часть работы? А я бы поискала себе что-нибудь другое…

Мадам сделала протестующий жест.

— Вот уже год, как я здесь, — продолжала настойчиво Зельда. — Все налажено, и я чувствую себя лишней.

— Что за глупости вы мелете!

— Совсем не глупости! — Зельда поцеловала ее в седую голову. — Сдавать комнаты можете и вы. А если вы назначите Миранде приличное жалованье, она отлично справится одна и не уйдет от вас…

— А вот вам, видимо, очень хочется уйти от меня! Мамаша Буланже вам наскучила, а? Стала болтливой, ворчливой, больной старухой, не так ли?

Зельда возмущенно запротестовала, но, спускаясь по лестнице, подумала, что мадам отчасти права: ей хотелось — не уйти, конечно, но поискать занятие поинтересней.

В передней ожидала высокая, красивая и нарядная дама. Сразу было видно, что это — актриса.

— Мадам Буланже… — начала было посетительница и остановилась.

— Я — ее экономка, — объяснила Зельда.

— Мне нужна комната. Можете вы приютить меня на две-три недели, а, возможно, и на дольше? Я здесь когда-то жила. Моя фамилия Чемберлен, мисс Нина Чемберлен. Я уверена, что madame Буланже меня помнит.

— Нина! — вскрикнула Зельда.

Та вгляделась в нее в полутьме передней.

— Ты меня не узнаешь? — продолжала стремительно Зельда. — Помнишь Зельду Марш? Мы вместе служили у Мизерва.

— Боже! — Нина кинулась ей на шею. — Но как ты переменилась! Где же узнать тебя? Ты здесь и жила все это время?

— О, нет. Многое с тех пор произошло. Бывали и худые, и хорошие времена. А ты как?

— Эту зиму я сидела дома. А летом у меня был ангажемент. Но есть ли что более неверное, чем наша профессия? И вот я снова здесь. А ты? Совсем бросила сцену?

— Я долго болела. А с тех пор, как вернулась в Нью-Йорк, помогаю мадам Буланже. Да я и не искала другой работы!

— Последний сезон был ужасно плохой. Я ни гроша не отложила… О милочка моя, нам столько надо порассказать друг другу!

— Ты поселишься здесь, да?

— Если у вас найдется свободная комната…

— О, не одна! Пойдем, я покажу тебе.

Появление Нины раздуло тот огонь, который, как казалось Зельде, потух в ней совершенно. Нина переехала в дом Буланже, и каждый вечер, когда она возвращалась из театра, они с Зельдой болтали, пока первые проблески зари не заглядывали в окно.

Мадам ревновала, и никакие усилия Зельды не могли вывести ее из состояния надутой молчаливости. Недовольство старой дамы огорчало Зельду, но (как она объясняла Джону) не могла же она отказаться от общения со старой приятельницей, которая из всех женщин — одна разделяла ее вкусы и настроения.

Нина усердно искала места в театре. Бегала по всем бюро, ездила либо на «читку» к авторам, либо к антрепренерам, и директорам, либо к композиторам. У нее было много знакомств и ее часто приглашали на веселые вечеринки, где ожидались видные в театральном мире лица.

Она рассказывала Зельде об интервью, завтраках, ужинах после спектакля, о встречах со знаменитостями, о своих женских успехах. Конечно, все это было изукрашено фантазией Нины, Зельда понимала это… и все же со стыдом сознавалась себе, что завидует ей, тем более, что часть рассказов, несомненно — правда. За эти годы Нина из тоненькой девочки, с которой Зельда жила в одной комнате и часто менялась платьями, превратилась в эффектную, красивую женщину, уверенную в себе — что называется «развернувшуюся». Зельда и восхищалась подругой, и не одобряла ее. То ей казалось, что та стала тем, чем ей, Зельде, больше всего хотелось бы стать, то — что она пуста и что стыдно жить такой жизнью. Во всяком случае Нина была красива, великолепно одевалась, имела успех, и, несомненно, дела ее шли отлично. Она уже пренебрегла несколькими хорошими предложениями, от которых, по мнению Зельды, было безумием отказываться. Но Нина говорила, что ждет приглашения в театр на Бродвей и что у нее есть все шансы получить его.